Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Озноб... дико холодно, зубы барабанят... интересно: если утону — согреюсь, или — наоборот?

Вот это подлость: камень вывернулся из-под ноги — оказывается, я стоял всего лишь одной ногою, на камне — и вот он вывернулся, вниз укатился, во тьму... видно такой вариант тебя не устраивает и даже возмущает: «Надо чтоб все было по-честному!» Это — как?

Лицо мое плавает на темной поверхности, как пятно мазута, и взгляд мой устремлен высоко вверх, где спокойно и нагло висит луна: так, сука, и не рассказала, кто ты; как я смотрел на тебя, стоя в байковых ползунках на подоконнике, согнутые пухлые пальчики сползали по мутному стеклу, оставляя темные стекающие следы — так же смотрю и в конце, и ничего за жизнь не выяснилось... такая же тайна!

Только волну можно пустить, заколебать ее отражение — хоть такую гадость — уже приятно! А-а-а, скривилась, не любишь!..

Что-то я тут расплескался, как белая лебедь, или, скажем, как подраненная чайка с этой помойки, что окаймляет этот... водоем? Затон? Затон — созданный для того, чтобы затонуть... — а не взбивать языком тут пену, которая стала уже образовываться вокруг из скопления крохотных вонючих пузырьков! На знаменитый Стикс этот водный рубеж явно не тянет — думаю, что и воды в нем настоящей не больше половины процента... Тьфу! Мерзость! Но никаких кристальных водоемов ты уже не найдешь — глотай, что дают!

Так! Теперь — не вздохнуть?! А ты как думал? Что можно будет вздыхать через воду в горле?

Вперед! Скорей... Не возвращаться же на помойку: униженно вползти обратно, облепляя себя мусором, и благодарно вдыхать гнилой воздух? Хватит — все это уже было: цеплялся, пытался делать из дерьма конфетку — да никто ее есть не хотел!..

Лучше — тьма... хоть почему-то и выталкивающая... и для нее, видно, недостаточно хорош? Но ничего — с ней как-нибудь договоримся: тьмы найдется достаточно и во мне, сойдемся.

Но тьма оказалась не насквозь темной: в ней шли какие-то изогнутые световые полосы... и вдруг они сначала расплывчато, а потом вполне явственно сложились в восьмерку! Вот те на! Ехали, и приехали! Я изумленно остановился — но не телом, надеюсь, а мыслью, мыслью, которая совсем уже устремилась в бездну, и вдруг изумленно остановилась: как это понять? Что сие означает — 8?

А тебе и здесь все надо непременно понимать? Ты что тут — хозяин?! Кто-то должен объяснить тебе, что значит эта цифра? Отдохни... Восемь и восемь. Тебя это уже не касается, ты аннулируешься, и аннулируйся, и не возникай... 7! Я снова застопорился — мысленно... Кто мог предположить, что такая жизнь тут кипит — за чертой! 6! Что они хотят мне этим сказать — что я иду против нормального счета, против какого-то математического течения?

7! То есть хотят сказать, что теперь я двигаюсь правильно, как положено?.. 8! Это уже почти комплимент! 9... 10... 11!

Когда все тело под водой, кто-то пытается вытащить меня за голову! Зачем? Как бы я делаю бешеные успехи... но в чем? 12, 13, 14! Просто какое-то стремительное продвижение!.. 196. Что за ахинея? Неужто и здесь покоя не найти? Все вроде пошло каким-то порядком, путем — и снова — ахинея! Ну, а тебе-то что? Тебя-то почему это задевает? Следуй куда и нацелился — в горле и в груди у тебя давно уже грязная, тяжелая вода, ты уже никуда от нее не денешься... а мелькание в гаснущем твоем сознании каких-то цифр — это так... последний в своей жизни хаос. Угомонись — и спокойно погружайся! 15! Снова продолжение прежнего счета. Как прикажете это понимать? Устал! Вот уж никогда, честно, не думал, что и здесь можно устать. 197, 198... Понимаю! Идет одновременно два счета — один от 6, другой от 196 — два счета параллельно! Понял! Как будто ты здесь затем, чтобы что-то еще понимать? Угомонишься ты или нет?! — уже яростно рявкнул я на себя, и, может быть, там, на поверхности черной воды, вылетел и лопнул белый пузырь.

198... 214... 231... Ну что они тут? За математика меня, что ли, принимают?.. то есть теперь я зачем-то должен установить — через равные промежутки идут эти вот последние цифры — или нет?

15, 16, 17... снова возвращается первый ряд, который я тоже почему-то обязан помнить... Что я — трехголовый, что ли?!

12181... 14974... 198733... Ну — это уж они меня явно за другого принимают — я почти что захохотал (новые пузыри?). А тут веселые ребята: решили заняться моим образованием в ту самую секунду, когда я сам, наоборот, решил его закончить!

Эти несуразные последние цифры, которые в голову мою явно не влезали, как бы отпустили меня свободно погружаться, уходить... Ладно, мол, — что-то там происходит, но это уже не мое дело, не моего ума!

17!.. 16... 15... Обратно пошло. Кто-то чем-то недоволен?

Но я-то здесь, здрасьте! — причем?

14, 13, 12... Сколько угодно!

11, 10, 9... Меня это не касается!

Ступни еще «бежали» в темной пустоте, но дыхание уже кончилось... всегдашние медленные приливы−отливы жизни, связанные с дыханием, уже не раскачивали грудь.

207 ЩЖБКЗЭ — такой светящийся ряд, по звучанию, вроде, связанный с чем-то производственным... Мимо. Это не ко мне.

207 ШЖ ГРДЗ. Новая чушь! Судя по ней, я уже там, где освобождаются души, и, похоже, чья-то чужая душа, пролетая, задела мою.

Вот — вязать слова — это мое, и я все еще по инерции вяжу, хотя меня, видимо, уже нет, и быстрые беговые движения ступнями, уже не достающими дна, вероятнее всего, существуют лишь в мыслях, которые почему-то еще есть. Вроде бы — ехал зачем-то к другу — но так вот, как получилось, наверное, правильнее... концы в воду!

Зачем по-новой мучить его, бестактно напоминать ему, что он, вроде бы, врач. Ему это будет неприятно! А вот так — погибнуть по дороге к нему, в страстном порыве — это должно ему понравиться. Хоть на прощанье сделать что-то приятное...

О — чей это голос из помойки раздается? Душа, видно, отлучалась — но вернулась! И веселая пришла, слегка подгулявшая, отдохнувшая от тела, с давнишним веселым воспоминанием.

...Мы с другом моим Егором калымили летом на стройке. Получив гармонь денег, заехали в Выборг... Очнулись мы лишь наутро в поезде, мирно спали валетом на верхней полке, ничего, естественно, из вчерашнего не помня — но, что удивительно, у меня под головой лежал тяжелый, туго скрученный отрез шерстяной материи цвета «маренго». Как мы в «состоянии невесомости» сумели купить такую добротную вещь — оставалось загадкой. Нежным солнечным утром, весело перебрасываясь отрезом, как бревном, мы пришли ко мне, развесили отрез на узорчатых балконных перилах, любовались голубовато-стальным отливом.

Потом я разыскал в нафталинном шкафу изящно-плетеную изогнутую выбивалку, и по пустому воскресному переулку понеслись гулкие хлопки — по дороге ткань уже успела пропылиться! Потом я каждое почти утро выколачивал его, любовался отливом — и многие годы потом отрез этот был основным дисциплинирующим моментом, главным стержнем в нашей жизни. Например, если кто-нибудь из нас выходил, опьяненный, из задней комнаты чьей-то квартиры с застенчиво-нагло улыбающейся красоткой и говорил, что собирается, например, немедленно умчаться с ней в Таллинн — то другой, скорбно поджав губы, произносил сухо: «А отрез?» И тут же, холодно простившись с девицей, мы спешили домой: «Как там, не случилось ли что-нибудь с нашим отрезом?» — еще только свернув за угол, мы сразу задирали вверх наши головы: как он там, наш драгоценный и любимый? Мы почему-то никогда не убирали его с балкона в шкаф, он маячил нам сверху постоянно, и в дождь и в мороз. Вбежав в квартиру, мы тут же начинали его лихорадочно выбивать — примерно через месяц после его появленья нам удалось справить и вторую выбивалку.