Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Конечно, и я тоже вел себя в этой истории не лучшим образом, всячески куражился, издевался над ним... видимо, из зависти.

Звонил ему (как правило, почему-то ночью) и озабоченно говорил:

— Ну что? Слышал, что вы «Вакху» Рубенса антиалкагольную «торпеду» вшиваете?

Брошена трубка.

Или еще почище: еще более поздний звонок, взволнованный:

— Слушай! Ты знаешь — нет, что на натюрморте Сезанна бутылка с трещиной — могут не принять!

Короткие гудки.

Да... видимо, зависть. Я тут скромно болел, а Егор в эти годы как раз парил над миром, как горный орел... Рим, Мюнхен, Прага (проездом), Будапешт, Мадрид — Эскуриал, Париж — Лувр, Нью-Йорк (коллекция Фрика)... было бы просто нечестно с таких высот манить его в нашу тесную, пахучую поликлинику. Болезнь, правда, необычная пришла, — но кому это интересно: ведь я не шедевр?!

Так что, насчет «подлянок», как высказался так называемый «ангел» — еще вопрос.

Ведь почему-то же я, давно уже не реагируя ни на чьи звонки, так бешено дернулся на его глухой, будто с того света (и как выяснилось, действительно, с того света) телефонный звонок.

Почему, объясни, помчался к нему? Ведь не на излечение же надеялся (с этим все ясно)... а на что? Сам прекрасно знаешь, на что!

Все началось из-за пяти копеек, на которые она наступила... Только дал себе волю и разрешил вспомнить о ней — сразу же настроение поднялось — насколько может оно подняться при таком путешествии... (Для начала буду вспоминать о ее ноге, дальше не пойдем). Нога ее, прижавшая покатившийся пятак, в темно-коричневой баретке, на плоском каблуке...

Помню, как мы с Егором (а с кем же еще?) вошли в вестибюль метро, на встречу с ней. Наконец она появилась... я замахал... но в это время из железного желоба автомата выскочил разменянный мною пятак, перехлестнув бортик, и покатился, извилисто журча, по мраморному полу...тут уж пришлось становиться на четвереньки и злобно бежать, выслеживая его среди множества ног. Исчез! И тут я увидел ее ногу, как мраморную колонну. Пятак под ней! Точно! Сначала молча упорно тянул ее — ни с места! — потом, не выдержав, завопил: «Ногу-то... ногу... Прими!» Ясно, что Егор в более выигрышном виде перед нею предстал, когда приблизился величественно к месту нашей борьбы, процедил, усмехаясь: «Уберите вашу прелестную ножку — пусть он заберет свой грош!»

Красиво сказал! Будто это не его был пятак, будто это не для него я пятнашку разменивал — у меня карточка, слава богу!

Думаешь, она и сейчас где-то рядом с ним? Навряд ли!

Потом мы шли рядом трое, павлин этот что-то пел, а я шел угрюмо, все никак не мог успокоиться... тоже, красавица! Если даже и раскрасавица — так нечего ноги свои расставлять повсюду, на пятаки ставить! Долго не мог успокоиться, все бормотал.

Потом, когда уже все вместе поднимались наверх, я стал отходить — что-то в ней было такое...

— Ну ладно, — сказал уже наверху. — Прощаю вас!

— Вот как? — улыбнулась она.

И тут произошло чудо: вдруг рванул ветерок, поднял зеленый листик, понес, коснулся им поверхности лужи — намочил — и прилепил его сзади к ее голой ноге. Я остолбенел. Нечасто случаются чудеса — а если уж и случаются — то не зря! Этот листок на ее ноге, как печать живой гениальности... Все, все! Хватит, говорил, что не коснусь ничего, кроме ее ноги? Слово — закон!

...Скажу еще немного только про голову — причем, что немаловажно, про свою. Как говорят: не было б счастья, да несчастье помогло — зашли мы все трое в столовую, эта парочка, красуясь, к стойке пошла с подносами, пищу набирать, а я скромно сел, стол занял... с присущей мне жадностью, чтобы не платить. Идут, красавцы, — и тут, в грациозном ее повороте, тарелка с кашею соскользнула с ее подноса, и резко ребром жахнула по моей бритой голове. Кровь пополам с манной кашей стекали по лицу.

— Ничего... все нормально! — пробормотал я.

— Бедненький! — она кинулась меня целовать.

Егор резко повернулся и ушел — он, ясно, был уверен, что трюк с манной кашей я подстроил заранее. А может — он понимал, что в случае с манной кашей вел бы себя резко иначе — и завидовал мне... тут, действительно, моя разница с ним проявлялась сразу...

Так почему на свой последок я выбрал его, почему именно к нему стремился до самого своего последнего мгновения (и даже после него)? Потому, что один только он во всей вселенной может помнить эти картины, только с ним можно их вспоминать. Было ли что-то лучшее? Нет!

Потом мы шли с ней уже вдвоем, она кокетливо поправляла на голове моей марлевый бантик, который справили мне в ближайшем медпункте.

— Вот, — растерявшись от неожиданной прухи, говорил я, — Всегда в жизни так... (что — «всегда в жизни так»? О чем это я! С первых же часов выставляешься идиотом? Я огляделся) — ...Всегда в жизни так, — уже более уверенно продолжил я. — Когда после долгого холода наступает жара, некоторое время все еще ходят по-прежнему... вот — смотри! — я кивнул на встречных.

Фу-у... выбрался!

— Просто — дома никто не ночевал! — мрачновато усмехнулась она.

Что значит — не ночевал? — сердце мое екнуло. Она что этим хочет сказать, что она тоже не ночевала дома... так, что ли? А где же тогда?

...Когда говорят — некуда пойти — попробуйте повторить тот наш безумный, бесконечный маршрут. То был непонятный, незнакомый город: высокие краснокирпичные пустые дома — с зигзагами ржавых лестниц по фасаду, забытые заржавленные пути за вокзалами, какие-то промзоны, стройсвалки... великолепно!

Потом был тот тип с ржавой кроватью, потом смеющиеся, разгоряченные, мы неожиданно вывалились из зарослей железа прямо к метро, с изумлением смотрели на скучных прохожих, на мрачных постовых: как они живут?!

В пересохшем горле першило от ржавчины. Под низкими деревьями светились во тьме цветные картинки питьевых автоматов. Пихаясь плечами, мы кинулись туда. Монета вдруг вывернулась из моей руки, покатилась — и вдруг она, широко шагнув, наступила на монету — второй уже раз за этот день — и снова произошло чудо: монета вдруг остановилась и стояла неподвижно! Мы оцепенели, потом захохотали. Мягкий асфальт? Или, наоборот, слишком твердая нога? Неважно — монета застыла, остановив навсегда то мгновение. Духота под темными низкими деревьями, светятся автоматные картинки.

И как тяжело мне было в последующие дни мучительно размышлять о том — что за странное покраснение, раздражение у нее на шее, и вдруг увидеть колючую бороду Егора, и все понять!

Было это в «прогрессивное» время, когда борода была признаком каждого уважающего себя демократа. «Без бороды — прямо как без рук!» — возбужденно говорил тогда Егор... Так, по ходу борьбы за демократию, это все вроде и произошло... стоит ли придавать значение житейским мелочам в такое время?!