Валерий Попов - Нормальный ход [Повести, рассказы]

А Пунцов — тот несется по коридору, тряся брюхом и сухими рассыпанными волосами, и на вопрос мастера: «Ты чем сейчас занят, Михаил Сергеич?» — может легкомысленно ответить: «А ничем! Болтаюсь! Болтаюсь...»

Вот он добегает до разработчиков, вбегает огромный, небритый, в синем халате, стоит, словно вспоминая:

— Так-так-так! Что бы мне такого у вас украсть?

Начальник разработчиков, маленький человечек, сидящий к нему спиной, быстро поворачивается, перекинув руку через стул, радостно, понимающе, но чуть натянуто улыбаясь.

Пунцов быстро хватает с ближайшего стола какой-нибудь тумблер, подносит его к глазам, потом вдруг резко бросает, выбегает и мчится в свою комнату. Ее он неожиданно застает пустой и изумленно застывает в дверях.

— Мать честная! Чуть обед не пропустил! Выхватывает из шкафа пиджак и, еще накидывая его, быстро мчится по коридору.

После работы — еще длительное, утомительное профсоюзное собрание. Все уже размечено, распланировано заранее, только Пунцов не чувствует этих рамок, постоянно вскакивает, встревает:

— А почему это?!

Все оборачиваются к нему, смеются. Все знают его и любят.

И, представляю, какую бы антипатию вызвал какой-нибудь педант, требующий абсолютного соблюдения пунктов.

— Пунцов! — смеясь, говорит председатель. — Если не прекратишь, уходи.

— Хорошо, — после паузы со вздохом отвечает Пунцов. — Если не прекращу, уйду.

Потом мы бежим с ним посреди улицы, он в длинном широком пальто до земли, в велюровой шляпе с обвисшими полями быстро перебирает согнутыми ногами. По улице навстречу мчится какой-то кросс, и Пунцов останавливает несущихся велосипедистов, борющихся за сотые доли секунды, и озабоченно спрашивает: — Слышь, родной. Не скажешь, который час?

И наконец мы вбегаем в баню. С наслаждением раздеваемся, сидим, почесываясь. Пунцов, по обычаю, рассказывает случай из своей жизни... Как злые завистливые соседи насыпали однажды ему в чай цианкалий. Но ничего, все обошлось...

— Такой крепкий организм оказался — цианкалий не берет! Потом еще, на торфоразработках однажды, трое налетели, повалили, бритвой хотели горло перерезать, а в результате — всего лишь побрили. Правда, не особенно чисто.

Потом он рассказывает, как однажды, еще в первую мировую, его по ошибке хотели расстрелять. Ну, ошиблись — с кем не бывает! Но Пунцов и тогда уже верил, что ничего плохого с ним случиться не может. «Приготовиться...» — командует взводу фельдфебель. И тут вдруг — Пунцов: «Извини, друг, скажи мне одну вещь...» Тот потрясет головой с досады. Снова: «Приготовиться...» Пауза... «Слышь, прости — ты не на Рузовской жил?..» И сколько раз фельдфебель ни начинал — столько раз его Пунцов искренне и простодушно перебивал. Наконец тот не выдержал, закричал: «А я отказываюсь расстреливать в таких условиях!» Заплакал и ушел.

Мы, беседуя, сидим на скамейке, и вдруг к нам подходит мой знакомый банщик.

— Ну, что расселись?

— Отдыхаем...

— В баню не отдыхать ходят!

Знаю я его прекрасно: бедный, но нечестный. Строгий, но несправедливый. Банщик с лицом аскета.

— Ладно! — говорю я.

— Нет, не ладно! — кричит он.

Он подходит к двум горемыкам, давно уже ползающим между скамеек, кричит:

— Ну, чего расползались? Быстро!

— Понимаешь, дело какое, — объясняет один из горемык. — Вчера на этом месте тридцать восемь рублей потеряли.

Второй встал, говорит:

— Ладно, Колька, пошли...

— Хоть деньги-то нашли? — спрашиваю я у горемык.

— Какое там! — говорит. — Еще потеряли двенадцать рублей!

Кто ж знал, что тут такая суровая обстановка!

Ну, я ему отомщу!

— Слышь, — шепчу я Пунцову. — Иди отвлеки его. А я пока у него два веника ляпну. Встретимся в парилке — понял?

— А?! Ага! — громко отвечает Пунцов.

Я медленно крадусь в угол, и вдруг из другого угла раздается дикий рев, хохот, песни.

Испуганно я бегу туда и вижу Пунцова, окруженного изумленной толпой.

— Ты что?

— А что? Я внимание отвлекал, как ты велел.

— А-а-а. Понятно. Так ты и мое внимание отвлек.

На другой день, опаздывая, я быстро прохожу коридор и слышу, как Пунцов, проверяя высокие частоты аппаратуры, таинственно, с присвистом, шепчет:

— Спички — спички — спички... Це-це-це...

И потом, проверяя низкие, вдруг кричит басом: «О-о-о-о-о!!» — так, что уборщица в коридоре с гулким стуком роняет швабру.

огда, на мой взгляд, человеку конец наступает, полный? А тогда, я думаю, когда он уже ходит всюду, куда его зовут, и искренне соглашается со всем, что ему говорят.

Я лично так везде уже хожу. Приносят повестку на собрание в жакт, я иду. Сижу в зале, один. Голосую: единогласно.

И вот, решил ехать с работы домой. И тут появляется друг, которого я к тому же давно не видел, и предлагает довезти меня на своей машине. Правильно меня мой папа учил: путь, который ведет в ад, поначалу отклоняется от истинного на один какой-нибудь градус, всего! И тут любое отклонение годится — даже в сторону пользы, как кажется поначалу. Казалось бы, что плохого: встретил старого друга, который берется отвезти тебя с работы на машине?

А то плохо, что это уже отклонение, — вот что! Раз уж ты решил ехать домой на автобусе, так и поезжай в вышеупомянутом транспорте! Тебя выбрасывает толпа, а ты все равно тупо, раз за разом, ломись в полузакрытую эту дверь, потому что, хоть это и глупо, но это часть твоего плана, а поездка на автомобиле, хоть она и прекрасна, но план это чей-то чужой, пусть твоего лучшего друга, переполненного добрыми намерениями к тебе! Все равно — не может даже самый лучший друг чувствовать твоего ритма, в каждый отдельный момент...

— Машина типа «болидо», — задумчиво произносит мой друг, словно сам он еще в этом не уверен.

Машина стоит, закругленная со всех сторон до земли. И настроился я уже лезть в автобус, вверх, а тут открываю дверцу, сажусь — и ощущение падения, пустоты, мелькают мысли: «Ловушка? Обман?» — и я действительно сижу почти на асфальте, меня под поясницу подхватывает какая-то мягкая сила, и эта сила, в непривычной близи от асфальта, мгновенно уносит меня вперед...

— Саня! — говорит мой дружок, заворачивая, перехватывая руками руль.

И тут пока все верно. Меня действительно зовут Саня.

— Друзья мы или нет?

Друзья, друзья! Не собираюсь с этим спорить.

Не в этом дело!

— Год ведь уже не виделись!

Действительно, мы не виделись год. Пока все верно.

Но тот градус, тот единственный градус отклонения, о котором я говорил вначале, уже действует, неумолимо!

— Да, — беззаботно говорит мой друг. — Подожди, я заскочу тут в один дом за пакетом!