Игорь Адамацкий - Апокалипсис на кларнете

Замглавред Кошлокин занервничал. Он лишь недавно был проведен по штату в аппарат среднетолстого журнала, и еще не освоил технику и технологию общения с авторами. Если с теми, кого надо было печатать, обстояло относительно просто, — выбор решения совершался помимо, то с теми, кто приходил с улицы или был заведомо сомнителен в смысле смысла или по внешности, Кошлокин еще не обвыкся общаться и обращаться. Он еще не выработал манеры откидываться на стуле и взирать на входящего с высоты художнической непогрешимости, или, уткнувшись в стол, задумчиво и устремленно перекладывать бумаги, бросая мельк взгляда на просителя, или уходить во внутреннее созерцание, чтоб дать понять вопрошающему, что он лезет в святая святых со своими графоманскими текстами, или отпасовывать на “загляните через недельку”, или с искренним сожалением и волнительно постукивая пальцами по столу, говорить, улыбаясь очаровательно: “надо еще немного поработать с текстами” или “вы энаете, каково сейчас с бумагой?”, или “я весьма сожалею, но наш журнал забит поэтическими, прозаическими текстами до — возводятся глаза к потолку — конца ...го года”, или ... каждый способен при малом и безболезненном усилии воображения воспроизвести все ритуальные выражения, позы, манеры, движения, принятые в подобных случаях. У каждого журнала были свои способы “отшить” просителя, способы передавались от одного поколения редакционного аппарата к другому, совершенствуясь и разнообразясь соответственно прогрессу общества и человечества. Если формальные приемы оказывались для просители недейственными, включались в работу приемы принципиальные. Автору можно было предложить такие, уродующие произведения, доработки, что автор, будучи человеком порядочным, хватал свою несчастную рукопись и, стеная, уносился прочь, клянясь, что никогда его нога. Если и это не помогало, можно было сделать вид, что рукопись в принципе принимается, но затем, когда автор уходит, а затем многомесячно заглядывает, позванивает, он узнает, что публикация перекосится по таким-то и таким-то причинам и, скорее всего будет принята через два, три, четыре, пять, шесть... месяцев. Или вдруг, сделав томно-страшные глаза, сослаться на цензора, который, знаете, что.

Короче, необстрелянный авторами Кошкин занервничал, когда Егор вошел в кабинет, не имея, собственно, намерения наседать с просьбой о рецензировании рукописи, чтоб, взяв рецензию, выяснять отношения с рецензентом, а просто пришел спросить, прочитал ли Кошолкин предложенный роман и каково его кошолкинское мнение на сей счет.

— Мой роман. — Егор сел напротив и воззрился на замглавреда.

— Помню, — засовал Кошамкин руками по столу, потом выдвинул ящик, выложил рукопись. — Прочитал. — Кошкин хихикнул и неожиданно для себя подмигнул и зачем-то сказал: — Рукописи не горят.

— Еще как, — подмигнул Егор в ответ, — хотите, сейчас здесь сожжем эту?

— Да, — хитро улыбнулся Кошлокин, — а у вас, небось, есть другой экземпляр?

— Ну и что? Зато символично и красиво. Или наоборот: сначала красиво, потом символично.

— Экий вы, — обрел уверенность Кокин, — давайте сначала поговорим... Итак, роман. Так сказать, жанр, да?

— Жанр, — заученно подтвердил Егор, — эпическое произведение, в котором интересы героя и общества предстают как неслиянные и часто противоречат друг другу. Оно хочет сделать его общественным, он хочет сделать его человечным. Все. Конец цитаты.

— Ловко, — вздохнул Кошлукин, — ловко это у вас приплясывает. Умница, вы, хотя и жулик.

— Спасибо, не жалуюсь. Так что с романом?

— Понимаете...

— Понимаю, — согласился Егор. — В стране напряженка с бумагой. Журнал забит текстами на восемнадцать номеров вперед, а на девятнадцатый мой роман утратит актуальность, которой никогда не обладал. Редактор уходит в отпуск. Ответственный секретарь едет в зарубежную поездку. Машинистка родила мальчика, хотя все ожидали девочку. Что там еще? Ах, да. Цензор заболел и нескоро поправится, а мастевитый писатель предлагает новую гениальную работу, которая составит если не эпоху, то по меньшей мере поворотный узел в развитии отечественной словесности.

— Я ж говорю, вы умница, — понурился Кошолкин, торжествуя внутренне: с этим автором хлопот не будет, этот не станет наступать на гражданскую и личную совесть. — Все-то вы угадали верно. И про машинистку. Она действительно родила мальчика, хотя все наши авторы ожидали девочку.

— Вот водите. Ну и как, — простите, мой роман?

— Ах да, роман. Так сказать, жанр. Хотите, откровенно?

— Да уж непременно откровенно, — начал подыгрывать Егор.

— Откровенно — мне понравился ваш роман. Вы знаете, мне даже показалось, что там есть искра божья.

Егор стыдливо опустил голову и начал колупать брюки на коленях.

— Да, — настаивал Кошин, — несомненно искра. И еще кое-что. Например, диалог. Прекрасный диалог. Умный, динамичный, местами стремительный и жесткий. Описания, правда, вам не всегда удаются. Но это и понятно, вы человек городской, не на природе взрастали. Стиль. Да, стиль. Мне это также весьма и весьма. — Кошолкин сделал паузу и решился. — Но напечатать ваш роман никак не удастся. Вы понимаете? Есть в нем что-то, я бы сказал, не наше... Ну, не совсем не наше. Но — цензор не пропустит. Цензора, они — ух! Нутром чует, что можно, а что — простите, — ну никак не можно. Вы знаете, признаюсь, сам я пытался, помню, провести одного. Ушлый! Сразу засек, что к чему. Вот так-с... Так что не обессудьте. Кроме того, — добавил Кошамкин, подозревая, что его аргументы не убеждают, — содержание вашего романа, как бы мягче выразиться, вызывает некоторое сомнение. Нет, я понимаю, жизнь души — это сейчас, так сказать, в фаворе, но ведь есть душа и душа. Вы знаете, душа вашего героя вызывает у меня какие-то непонятные чувства. И если мы возьмемся доводить ваш роман, как говорится, до кондиции, нас просто не поймут, нет, не поймут. Вот такие пироги. Так что работайте. Если верить классикам, то гений — это десять процентов вдохновения и девяносто — потения.

— Так роман потный будет! — воскликнул Егор.

Замглавред облегченно засмеялся неожиданным искристым, каким-то девичьим смехом, и сразу стал симпатичным парнем. Он грудью лег на стол, продолжая смеяться, затем вдруг посерьезнел и доверительно:

— Поверьте моему опыту. Самые лучшие произведения те, которые пишутся в стол. Потом приходят потомки и...

Егор представил себе унылую толпу потомков, которые ходят и шарят по столам непризнанных гениев в поисках шедевров, и ему стало грустно. Почему-то захотелось самому оказаться в толпе потомков и пошарить в собственном столе: уж он-то наверняка будет знать, где шедевр, а где дерьмо.