Игорь Адамацкий - Птицелов

Поначалу ничто не предвещало ничего хорошего. Все так и началось. Как было.

В школе, помню, стоял у нас зеленый корпус истребителя военного времени без плоскостей, и мы на нем отрабатывали первые детские навыки. Далее мой друг, превосходный пианист и авиатор, врезался в сопку в мурманских северах и погиб. А лет сорок семь тому назад в Мурманске зимой прямо на озеро аварийно сел пассажирский. Хвост отвалился. Одного пассажира выбросило в сторону. Когда подбежали к нему, он не шевелился. Однако, оказался здоров, но мертвецки пьян, его приятели накачали еще в Ленинграде, и он не сразу сумел разобрать, где он, кто вокруг и что стряслось. Затем бывали и другие события, и я стал бояться этих металлических птиц.

Хотя, казалось бы, отчего? В детстве, помню, мы забирались на парашютную вышку без настила и, свесив ноги на балках, играли в карты. В школе я занимался авиамоделизмом. Из бамбука над керосиновым фитильком гнули элероны, обтягивали плоскости папиросной бумагой и — вперед. Это было увлекательнее, нежели воздушные змеи из дранки и мочального хвоста. Особенно, когда приспосабливали ракетный двигатель. В алюминиевый тюбик из-под валидола вматывали кинопленку, тогда еще мгновенно горючую, в торце — малое отверстие, затем над спичкой раскаляли медную проволочку и — восторг! Однако мои первые два реактивных, сделав вверх большую петлю, врезались в землю. А третий... это было песней, какую и по сей день помню. Это было в парке в Пензе. Внизу под обрывом был огромный котлован, результат, как мне говорили, ледникового происхождения. Внизу крошечные домики и фруктовые сады. Со мной был друг, который с родителями жил в том же парке на метеостанции и учился в музыкальном училище на скрипача. В школе рядом со мной он под партой последовательно отрабатывал попарно пальцы от мизинца до большого и обратно. И так почти на каждом уроке.

Так вот. Приготовились. С его помощью я разогрел медную проволочку докрасна, возжег двигатель и с руки плавно отпустил. Самолет ушел прямо над глубокой впадиной, а когда кончилось топливо он, подхваченный потоком теплого воздуха, поднялся еще выше и скрылся из наших глаз навсегда. В тот же день я случайно встретил сестру друга. Она шла по парку какая-то непонятная. Посмотрел в ее лицо, какое-то странное, даже не успел поздороваться. Очень красивая девчонка. На следующий день узнал, что она покончила с собой. Говорили, из-за любви. Красота — страшная сила. Любовь — еще страшнее. Потому что уничтожает одно через другое. Эти два события не вытекают одно из другого и никак не связаны, но я больше никогда не занимался самолетиками, да и к любви и красоте отношусь не то, чтоб с опаской, а с некоторым подозрением. Никогда не знаешь, в какой случай на тебя это обрушится.

Один летун рассказывал, как он с инструктором на МИГе шел на посадку, по сценарию, по глиссаде, вслепую, с задернутой шторкой. Слева все посадочные фонари сбил. Инструктор вышел белее белого, только и мог сказать: «Ну, Глеб, ты родился в сорочке».

В другой раз там же, на Дальнем Востоке, когда японцы рыскали «гребенкой», проверяя нашу оборону «на вшивость», тревога «воздух» всякий раз выпадала молодому хохлу примерно в четыре часа ночи. И однажды этот молодой, взрывной парень поднялся в воздух и матом по прямой связи: «щааа я вас, сссуки, епона мать, достаааану!». Еле-еле уговорили его, что горючки на возврат не хватит. На полосе его уже ждали медики. Другой случай оказался более драматичен. В воздухе был бомбардировщик с полным комплектом боеприпасов. И командир говорит штурману: «идем на Японию. Я знаю, Гитлер жив. Он в Японии». Штурман сразу понял, что происходит, и начал отговаривать командира, этот: «Отставить! Застрелю!». Кое-как штурман связался с базой. С земли еле-еле уговорили. А на земле уже ждали медики. Пришлось проверять все экипажи.

Но сейчас по морю пилить было бы муторно и заморочно, и обо всем, что известно и возможно, я начал выяснять, как обстоят дела с авиацией. Мой сын по телефону успокоил, что с высоты десяти тысяч метров никто живым до земли не добирается. Самые трогательные моменты — это взлет и посадка, но и они, в случае чего, неблагополучно завершаются в три секунды или чуть дольше, если повезет. Я позвонил своему приятелю, бывшему штурману, давно осевшему на земле, и он обещал, что воздушный эшелон будет чистым до самого Лондона.

Короче, мандраж начался сразу, как только жена привезла меня в аэропорт. Как мог, я пытался утешить ее полупеснями: «А я как курва с котелком по шпалам, по шпалам.... Не ходите, дети, в Англию гулять... Позабыт, позаброшен...». Какие-то японские туристы высаживались из автобуса, подозрительно спокойные. Я всматривался в них, пытаясь что-то угадать или предвидеть. Тщетно. Они были, как всегда, непроницаемы и отводили от меня глаза. Неужели ничего не боятся? Или все-таки что-то подозревают?

Жена вспорхнула куда-то в сторону. Это вперевалку шествовал православный батюшка в рясе, незыблемый, как сама уверенность в себе и в Господнем провидении.

— Ну вот, — вернулась жена, — теперь ты можешь лететь спокойно. Батюшка благословил. Да не трясись ты. Все будет хорошо. На всякий случай у тебя в кармане фляга с коньяком.

— На какой на всякий случай? — напрягся я. — Может, лучше прямо здесь в сторонке выпью и лететь никуда не надо?

— Не смеши, уже посадка начинается.

Запустили вовнутрь. Жена махала мне рукой. Как показалось, многозначительно. Я смотрел на нее, и слезы придвигались к моим глазам — как будто прощался. А ведь я по-настоящему ей так и не сказал, как люблю ее. Милая. Ласковая. Нежная... Походил, приложился к фляжке, потом еще. Рейс задерживался. Наверное, не к добру, но все равно стало как-то уютно и безразлично. Хлебнул из фляжки. Льдинка страха под сердцем оттаивала и теплела. Главное, сначала взлететь, а там посмотрим. На рейс потянулись японцы, но в другую сторону. Может быть, даже в Японию. Почему нет? Там уже сакура цветет. У кого бы узнать? Подошел к стойке бармена:

— Сто водки, пожалуйста... Спасибо. Почему так дорого?

— В самолете дешевле... Или дороже. Не помню.

— Надо же? Вы не знаете, в Японии уже цветет сакура?

— Понятия не имею, — ухмыльнулся бармен, наглый мордоворот, — я не местный.

Я отошел к столику. Молодая женщина, открытая, добрая и тоже странно спокойная.

— Не возражаете? Спасибо.

Выпил рюмку. Потом отхлебнул из фляжки.

— Далеко?

— В Германию. К мужу и детям.

— Большие?

— Пять и семь.

— Славно. А меня жена провожала.