Игорь Адамацкий - Апокалипсис на кларнете

Высокие белые чистые небеса плывут, плавясь, над степью, рыжей пряной травой, над горячим дыханием обездоленной скудости, над горьким жаром опустелого пространства, влекутся плавно с комариным звоном за край земли, за приплюснутые плешивые бурые холмы, где ждут, таясь хитростью и коварством, бессчетные полчища темных от злобы конников.

Егор перекатился на живот, поднял стриженую голову, вгляделся остро из-под выгоревших бровей — сердце сжалось чутким сладким страхом: привиделось, — за дальними плоскими холмами мелькнуло тонкое черное копье с серебристым волчьим хвостом у наконечника. Мальчик осторожно подтянул отброшенную саблю в побитых голых ножнах, плюнул сквозь выбитый зуб густой слюной в пыльную редкую траву, позвал свистящим шепотом:

— Яш!

Старый осел не отозвался, он спал в трех шагах, раскидавшись на боку, вытянув изношенные, широкие и в трещинах копыта, равномерно дышал, вздрагивая большим, облысевшим брюхом; толстая, обиженно вздернутая верхняя губа обнажала огромные желтые зубы; короткая седая щетина на морде топорщилась; сквозь редкие длинные ресницы полуприкрытого морщинистого века проблескивал гневно закатанный под лоб снежно-желтый глаз.

— Яш! — снова позвал Егор, всматриваясь напряженно в пугливую дрожащую даль.

Осел шевельнул ухом, сморщил нос, чихнул, открыл огромную пасть и громко, натяжно зевнул.

— Тихо, дурррак, услышат.

Осел не ответил, напружинил живот и морду и, воздев копыта, перевернулся на другой бок, показав грязную холку, узкую облезлую спину и костистый хребет.

— Ну скотина! — рассмеялся Егор. — С тобой навоюешься. С хода в плен уволокут.

Мальчик потянул из ножен эфес с обломком сабли, осмотрел тупое, в зазубринах, матовое лезвие, привычно небрежно толкнул обратно в ножны, опрокинулся на спину, смежил веки и принялся вочеловечивать недругов, которым отмщение после взросления. Лениво думал, переставляя лики и обиды, и решил, что супротивников у него нет, и тогда равномерно начал подремывать, поддавшись плывущему неясному воспоминанию о будущем, как через годы они с ослом вырастут, и Яшка станет совсем старый, словно ком сухой свалявшейся шерсти, и пойдет на костылях, а у него, Егора, образуется собственная шарманка на широком ремне, а сверху на шарманке гадальная морская свинка вытаскивает из черного ящика серые аптечного вида бумажки с предсказаниями, как у однорукого на базаре, где Егору однажды бесплатным таком свинка вытащила судьбу, — сложные повороты жизни, хитрые тайноходные ужасы, большие удачи и любовь белокурой безмордой красавицы. Очнулся смехом: судьба представилась безмерной и знакомой степью, горячим пустынным небом, настороженными чуткими холмами, а что до белокурой красавицы, так это когда еще будет, да и на фиг она сдалась. Он пытался увидеть воображаемую принцессу, и выходила либо сказочная золушка, либо дрыгонога трофейного фильма, длинная, голая и поет по-фашистски. И вдруг он вспомнил и присвистнул: утром должен был гнать корову пастись в заповедник, но забылся товарищами, а после умотнул в степь и, стало, предстоит бабкина дера. А завтра в кино крутят четвертую серию Тарзана, и раз монету не сшибить, тогда нужно сегодня перетолковать с пацанами, как рвануть безбилетным нахрапом, — цепочкой и — пальцем через плечо: билеты у него, а последнего вышибают за двери: иди, мотай, фулюган. Ты чего толкаешься тетка спятила билеты у первого товарищи граждане сироту забирают зырьте люди добрые до чего тыловые крысы обнаглели.

Он вскочил, толкнул осла голой пяткой. Осел, шумно дыша, начал с трудом подниматься. Егор отряхнул ослу бока, почесал за ухом, посмотрел на оплывающие жаром холмы. Вскинул на плечо саблю и, пыля, пошел к городу. Осел тоже оглянулся на холмы и враскачку направился мальчику вслед.

Глубокой предночью сидят они на сухом и теплом деревянном крыльце и не дыша слушают. В прозрачной стоячей темноте ни ветерка, но яблони сада живут самовластно, — то гулко и страшно чем-то ударит внезапно в землю, то по ветвям и листьям пройдет скрытое движение и замрет, растворится в половодье ночи, и далекими белыми островами плывут крупные недвижные печальные звезды. И облака, как мягкие снега тишины.

По времени, бывало, он влекся тяжким гнетом земности, окружаемый, опутываемый мелочными, понятными, неотсрочными заботами; временами, казалось, это был бег взапыхах сквозь редкий светлый восторженный лес по иссохшей листве, по жухлым вялым травам, мимо стволов вдохновенной солнечной полноты к той поляне, где вершится чудо; или, поддавшись недолгой усталости и потоку, будто плыл по широкой реке, всякий миг ощущая разлив времени шире пространства, безграничный; иногда казалось, что время — ветер полета, и тогда — в разгон, в захватывающее сильное уверенное движение, и нет преграды, — а люди и предметы, и какие-то отстоящие неизбывные переживания, — все косым крылом летит назад, исчезает, втянутое оглохшим от скорости временем.

...и когда они подлетели к этой огромной черной планете, их корабль перестал слушаться управления...

Егор помолчал, и мальчики замерли.

...Капитан стоял в рубке, сжимая побелевшими пальцами гладкие рычаги. Его взгляд сквозь стекло усиливался проникнуть искристую тьму, и угадать, далека ли наплывающая снизу громада планеты. Люди стояли за спиной капитана и молчали. Каждый воспоминал землю, куда не суждено вернуться, друзей, с которыми не выпадет встретиться. И вдруг они увидели: сбоку и снизу появился свет, голубоватый, слабый, как гнилушка пня, и потом этот свет потек вширь, туманный по краям и острый, пульсирующий, в центре...

Егор примолк, чувствуя, как тихая полнота ночи охватывает незаметно и неслышно отрывает от деревянной ступени крыльца, и все будто дрожит, ускользая.

Мальчики узрели: в глубоком сером сумеречном небе мчалась черная комета. Она вспыхнула, раскалилась, расцветилась, рассыпая искры, отбрасывая реку дымного шлейфа, падала, воспламеняясь звездно.

Егор сжал кулаки и зубы, трепеща мучительным восторгом, и выдохнул, простонал:

— Моя звезда...

Однорукий историк, грузный, широкий, огромноголовый, гологоловый, насаживал червя, приспособив крючок на колене, ловко орудуя толстыми пальцами; насадил, плюнул на червя, закинул наживку, положил удочку, посмотрел сбоку на Егора, шевельнул толстым носом, подмигнул:

— Что, победоносец, обскакал я тебя?

Егор покосился на ведерко историка, где по-змеиному лениво шевелилась рыба, запыхтел сердито.

Историк лег на спину, закинул за голову одинокую руку, усмехнулся: