Игорь Адамацкий - Апокалипсис на кларнете

— А ты не пыхти. Все одно — тебе выигрыша больше предстоит, ты ж победоносец по названию. Вот попадешь обратно в Питер, пойди в Публичную библиотеку, — там есть большая старинная книга, а в ней картинка, а на картинке ты изображен, а у тебя между ног — конь, а в руке — копье, а на земле — пресмыкающий, тобой поверженный. И написано: “Се Егорий во броне на серу садит коне держит в руце копие разит змия в жопие”.

Мальчик усмехнулся:

— Зачем он его?

— Люди попросили. Змей много зла делал.

— Ну? Так и Егорий ваш кровь пускал. А кровь — завсегда зло.

— Ишь, мудрец не по годам. Чужим умом. А когда сам у рыбы заглотыш с жабрами выдираешь — это без крови?

— То рыба, она ж безмозглая!

— Не-ет, братец, все, что движется, плавает, ползает, бегает и летает, — мозглое. Без мозга нет движения. У меня там не клюет?

— Не-а, я петушиное слово сказал, вашу поклевку отвлек.

— Ну? — Историк сел и стал смотреть на поплавок, осторожно взял удилище, быстро подсек, потянул, выбросил рыбину на берег. — Видал?

Мальчик насупился.

— А ты опять не пыхти, — коротко хохотнул историк. — Я — старше, значит, по опыту должен тебя переиграть. Слушай, возьми ее в свое ведро, у меня не помещается.

— Так не делают, — покосился Егор, — вам привалил шанс, вы и берите.

— На всякий шанс свой ресистанс, — сказал однорукий. — Бери, пока не передумал, да наживку насади. — Он снова лег на спину, завел руку за голову, закрыл глаза. — Ох, блаженство. Не забудь плюнуть на червя.

— Знаю не хуже вашего... У, какая ты толстая да сытая. Нагуляла жиру... Ну, тихо, тихо... Где у тебя крючок? Это ничего... осторожненько... вот так... а теперь иди поплавай у меня... Да вы, небось, в городе обратно ее потребуете?

— Куда мне такую прорву одному?

— А жена? Ее кормить надо.

— Она сама ест, — рассмеялся историк. — Да ее и нет у меня.

— Ушла, что ли?

— Это точно. К другому. Он красивый, волосатый, у него две руки. Обнимать удобно.

Егор молчит, потом решает:

— Дура она.

— Это почему? — удивляется историк.

— Красота мужчине ни к чему. С лица воду не пить, не умываться. Обнимать и одной рукой годится. Вон у вас лапа здоровущая. Как тарелка.

— Не-ет, братец кролик, она не дура. Она — вольный человек. А — я пристрастен к вольности, потому и люблю ушодшую. Видно, мать родимая опросталась баклушником на пленэре. С той поры гнетет интерьер, ограниченный плоскостями.

— Это как — вольный человек? — негромко рассмеялся Егор, не поворачивая головы и уставясь на поплавок. — Делает, что хочет, говорит, что хочет, ходит, куда хочет?

— Зачем же практически понимать? Можно сидеть молча на одном месте и быть вольным человеком. Когда внутри человека так просторно, что горизонтов не видать.

— Ну? — усомнился Егор. — Зачем она, вольная, ушла к не вольному? Чтоб он на ее горизонты пялился?

— Э, милый, женщины — народ своеобычный. Они бывают нескольких типов: прости Господи, дай Бог всякому и не приведи Господь.

— А у вас была — спаси и сохрани?

— Ох, парень, — рассмеялся историк. — Настрадаешься ты с ушлостью своей. Все учителя про то говорят.

— Так они — с горизонтами, вот и обижаются. А вы — вольный?

— Историки вольными не бывают. Их концепция ограничивает.

— А я — вольный?

— И ты не вольный. Но можешь им стать при благоприятных обстоятельствах. — Историк помолчал, раздумывая. — Предвижу жизнь твою многосложную, многотрудную, многоповоротную. Биться тебе нескончаемо за волю свою долгие и долгие годы. И меня не станет, и ты взойдешь в мой возраст, в духовную зрелость, а воля твоя будет рядом, да не в твоей власти.

— Век воли не видать! — рассмеялся Егор. — А вы почем знаете?

— Давно за тобой наблюдаю. Характер у тебя такой. Байки горазд баить. К чудесам доверчив. Живешь без огляда. Излишне наблюдателен к людям. Пацаны говорят, комету или звезду приобрел. Это — тоже знак. Кем собираешься быть?

— Сперва взрослым, там посмотрим. Может, вором в законе, может, разведчиком.

— Hy! Вором — скучно, а разведчиком — война три года как кончилась.

— Новая будет. Враг не дремлет. Вы сколько войн в своей истории насчитали?

— Да не одну тысячу.

— Вот. Значит, и мне достанется.

— Это точно, — рассмеялся историк. — Тебе всего достанется.

— A-а, Егор Иваныч, Егор Иваныч, мое почтение вам, мое почтение. Ну-у, вырос ты, возмужал за лето, заматерел. По школе-то скучаешь?

— А то нет? Так прямо и рвусь. Во сне вижу, как она горит синим пламенем и никто тушить не устремляется. Так смотрел бы и не просыпался.

— Ох, Егор Иваныч, Егор Иваныч, не сносить вам своего котелка, почтеннейший, ох, чует мое старое сердце. Куда стопы-то намыливаешь?

— Да на базар.

— А чего? Опять стырить что? На старух шухеру навести?

— Да надо маленько разжиться. Мы с пацанами вырыли землянку — во! получилась, на “ять”. Теперь, если вдруг дождь, мы — там. Вот и сговорились собраться у базара, прошвырнуться по лоткам.

— А по шее схлопочешь?

— Святым кулаком да по окоянной? Нештяк! Я верткий.

— Хозяин — барин. Пошли. Мне тож в ту сторону. Да ты не мельтеши. Я человек старый, мне положено неторопко ходить.

— Ладно... Так вы когда будете логику и психологию нам учить?

— Чего ты вдруг? Придет время — буду, а что?

— Да, пацаны из старших классов говорили: во всей школе только два нормальных учителя, — вы да историк.

— Спасибо, почтеннейший, ублажил. А, может, наоборот, другие — нормальные, а мы с историком да и ты с нами — с винта сходим?

— Вам все хаханьки, а я всерьез. Вас за что сюда сослали?

— Во-первых, меня никто не ссылал, а во-вторых, я задавал много лишних вопросов и тем сердил серьезных людей. И ты — будешь сердить меня, я тебя пошлю. Учти.

— Учту, — я учтеный. А правда, вы можете всякого человека сразу определить, какой он по характеру? Вон впереди идет один, угадайте.

— Это вон тот? Так он глупый: у него затылок жирный и жадный.

— Почем вы знаете?

— За бесплатно знаю. Он на бойне работает, мясо ворует. Вон и твоя компания на стреме. Ну, валяй, Егор Иваныч, развлекайся.

У доктора большие белые руки с толстыми пальцами в редких рыжих волосах, лицо круглое, глаза большие, непонятные. Руки поворачивают Егора, — приставляют фонендоскоп, щупают, тычут, тянут кожу, разглаживают, похлопывают, снова поворачивают, открывают рот, оттягивают веки. Егор молчит.

— Ишь, послушный, — скупо улыбается доктор. — А говорят — хулиган. По водосточным трубам лазаешь. Врут?

— Правда.

— Зачем?

— Надо.

— Н-да. Тощий ты, парень. И легкие — слабые. Ну, ничего — два месяца наших воздухов да кумысов, и ты будешь — хоть куда. Пьеши ли черное млеко — кобылий кумуз?

— Да.