Игорь Адамацкий - Созерцатель

Теоретик обвел недрогнувшим ясным взором незаинтересованные лица и продолжал:

— Мы вырастили плеяду, генерацию, поколение террористов, лишив их простора деятельности, хирургов общества, готовых исполнить свой личный, и ваш, долг перед будущим — избавить общество от людей некомпетентных, продажных, бездарных. Над каждым лидером локального, местного или более крупного масштаба должен висеть дамоклов меч физического возмездия. Некомпетентных руководителей мы будем убивать, и они должны знать, что будут убиты, если их деятельность оказывается неуспешной. Наш друг, — мановение бородкой в сторону террориста, — выбрал два объекта, ответственных за экономические, экологические, культурологические преступления перед народом города...

— А если не поможет? — спросил Арбуз. — Однажды я видел этих козлов заклания, мне они показались весьма жалкими и беспомощными, с убогим внутренним содержанием.

— Не имеет значения, — отмел сомнения теоретик. — Хирург может испытывать жалость к больному, но жалость и скальпель должны быть холодны. Жаль, но что поделаешь? Опухоль должна быть удалена.

— Позвольте, позвольте, — возразил депутат; он теперь часто появлялся в этой компании и не столько из-за побуждения изучать статус сознания деклассированных элементов, сколько из-за желания, по-человечески объяснимого, хоть что-то преобразовать в непосредственной своей близости. — Позвольте, неужели вся история послевоенных десятилетий не убедила вас, что все, что вы именуете социальной хирургией, никогда не приводило к выздоровлению общественного организма, только к послеоперационной слабости, а в лучшем случае — к инвалидности, неужели это не доказательство изначальной вашей неправоты? Я уж не говорю о гуманизме и человеколюбии, об этом наговорено столько, что этого как бы и нет вовсе, что-то вроде смутного напоминания о стыде, который никому не принадлежит и ко всем ластится, как бездомная собака.

— Позвольте ответно возразить вам, — обрадовался теоретик, как-то счастливо засветился, огладил бородку, серьезно взглянул в глаза депутату. — Почему-то вы, я имею в виду вас, как представителя, вернее, псевдопредставителя псевдовласти псевдонарода, всегда апеллируете к гуманизму и человеколюбию, когда под угрозой оказывается ваше собственное благополучие, а? Или в тех случаях, когда совместная ваша административно-партийная банда давит отдельного человека, вы в этом случае меряете не гуманизмом, а другими категориями?

— Ну, друзья, — примирительно произнес Арбуз, — не ссорьтесь в этом доме. У нас давно и навеки все хорошо и славно. Общими усилиями похоронили революцию на Колыме — с глаз долой, из сердца вон. Освоили все острова Гулага, водрузили там свои флаги. Затем мирно и без писка придушили социализм, безо всяких усилий, переживаний и сочувствия, просто перекрыли кислород, и он пал жертвой асфиксии, и теперь лично я не вижу ни причин, ни поводов, ни предмета для споров, разве что чисто теоретических, а при этом нет смысла горячиться и нервничать.

— А я верю в свой великий и русский народ! — выкрикнул депутат и несколько устыдился.

Дювалье, до того молчавший, сильно крякнул, он не любил выспренних сю-сю, а по безмятежному светлому лицу Гаутамы прошла, как солнце из-за горизонта, и снова укрылась улыбка.

— Мы, — теоретик кивнул на террориста и оглядел присутствующих, приглашая к сопереживанию и согласию, — мы тоже любим наш великий народ, любим с такой же и даже большей силой. До боли сердечной...

Террорист кивнул и мрачно свел брови.

— Но это совсем не означает, что любовь должна быть унылой, — продолжал теоретик. — Как я говорил выше, врач не обязан лично любить больного, но может любить в больном прекрасного здорового человека и всячески способствовать его благу. Отсекая от дерева общественного ствола его гнилые ветки, мы работаем в целях будущей многообильной, энергичной, деятельной жизни.

— Неосталинизм, — вдруг брякнул Винт где-то подхваченное, случайно услышанное слово и тотчас смутился: на него посмотрели со снисходительной укоризной, как на ребенка, которому случилось за столом сделать что-то неловкое или не вполне приличное, впрочем, извинительное — возраст незрелости, и моча в голове пузырится.

— Отчего же нет? Или почему да? — теоретик уверенно сидел на своей деревянной лошадке и, не имея определенной цели, готов был скакать в любом направлении. — Суть не в названии и название не в сути...

— Имя обязывает, и обязательство поименовано, — произнес Гаутама звучным голосом, хорошо очищенным от призвуков и поставленным каждодневным исполнением мантр. — Суть сберегается в названии, как содержание в форме, и, коснувшись одного, вы неизбежно заденете и другое, так?

— Я бы сказал иначе, точнее, — мягко не отступал теоретик. — Мы, я имею в виду весь народ в его исторической бездеятельности, мы похоронили революцию на всех наших колымах, а социализм поместили в братскую могилу победы, и теперь, похоронивши, нам следует очистить дом от ненужных предметов, каковыми являются нынешние аппараты управления в их личностных элементах, поэтому наш уважаемый, — теоретик посмотрел на террориста и не нашел, как его назвать, — наш уважаемый должен исполнить волю истории — физически устранить двух кандидатов на устранение, и мы, кто может, должны споспешествовать этому.

— У меня печень, — жалобно произнес Винт, — я не могу, мне осталось совсем немного жить на этом свете, и я не могу ничем помочь. Я боюсь крови, я очень боюсь крови.

— Живое бессмертно, — ласково улыбнулся Гаутама в ответ вопросительному взгляду теоретика, — и вмешиваться насилием в непреложность круговращения добра и зла — недостойно для посвященного.

— Я могу подготовить, если нужно, техническое обеспечение проекта, — без улыбки сказал Дювалье, — меня увлекла ваша идея именно бесполезностью результата. Я добуду взрывчатку или что-нибудь в этом роде, а непосредственную акцию совершит, — Дювалье посмотрел на террориста, — как ваше имя?

— Неважно, — гордо ответил террорист, — я безымянный солдат справедливости.

— ...совершит безымянный солдат справедливости, — закончил Дювалье. — Слава героям, бессмертьем себя запятнавшим.

«Возможно, все это до крайности нелепо, бессмысленно, глупо — письмо в спину тебе, уходящей, но это не мольба, не покаянность, всего лишь оказия, через час отправляется карета в город и важно успеть передать письмо — напоминание, что существую, не избыл себя, но сохранил ли? каким? для кого? Разность наша неодолима для каждого из нас и непреодолима для обоих, и это с истинным верно: преодолев, что найдем, кроме разочарования? да и оно, отдав силу блаженству безумия, обернется к нам, отыгравшим свои провинциальные роли на празднике любви, обернется одной из скучнейших своих гримас. Рационалисты в глубине самих себя, то есть люди расчетливые в лучшем, в самосохранении, смысле слова, мы, тем не менее, предавались роскошеству надежды с убийственным вожделением. Иссякнув, каким источником утолим жажду, да и что это будет за влага? И посему благословляю твой выбор ухода, исчезновения, выздоровления от меня и вижу в этом величие души: оставшись, изгрызешь себя за кажущееся унижение — слишком эгоист, чтобы дарить, и слишком равнодушный, чтоб принимать дары, я останусь прочитанной — когда-то кем-то — страницей, а пересказ слаб, чтоб передать горячую пульсацию действительного бытия, и достаточно сомнителен, чтоб быть правдой, и тогда вранье — удел всякого, кто слышал и, более того, видел — зачем это тебе? Колокола умолкли, эхо замерло, и пусть в тебе наступит тишина, еще одна, окончательная, со звонким падением последней капли дождя — слезы — и тогда ты услышишь: к тебе приближается иная, другая, более счастливая и несомненная, чем я, надежда. И я благословляю эту вашу встречу — не как слово о благе, а как благо слова, которому ты можешь поверить. Нет, нет, все по-другому: это чародейство ночного молчания звезды — той самой — могло подвигнуть меня к невнятности определения — кто я и что мы все, чтоб давать имена собственным своим состояниям? Догадываться — да, но не называть, названное принадлежит другим. Наше — неназванное, в своем изначальном рождении, росте, угасании, тихо, затаенно, в стороне от чужих взглядов — как принцип неопределенности в физике: простое наблюдение системы есть изменение системы, — а ведь и звезды наблюдают за нами, но и неназванное — тоже не наше: обозначение неостановленного. И потому снова и снова — о разнице нас. Самой существенной, но, возможно, не существующей: ты — мгновение, и оттого в тебе страсть нетерпения, я — протяженность, оттого во мне дурная склонность к эпичности, но и здесь, хитроумный, я отвел себе выгоду: ты можешь повториться в неповторимости на моей протяженности столько раз, сколько хватит тебя, если прямая линия не выскочит из-под точки. Что ж? Пространство едино, а время никому не принадлежит персонально, оно не персонифицировано, оно ничье, а что наше?»