Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Я слушаю вас, — будто с высоты донесся твердый приятный голос.

— Я с маленьким вопросиком, — залепетал Пономарев, привстал и покраснел от собственной неловкости. — Я из клуба. Здравствуйте.

— Здравствуйте, — прозвучала в голосе демократическая добрая усмешка. — Для нас нет маленьких вопросов. Для нас любой вопрос важен, если он касается человека. У нас нет иных интересов, кроме интересов всего народа. Я слушаю вас.

— Я сейчас... Тут такая бумажка... Ее надо на вашу подпись, — засовался Пономарев по карманам, холодея при мысли, что бумажка может куда-нибудь затеряться или ее могли вытащить в трамвае, или просто могла быть выронена случайно.

— Вы не торопитесь, — улыбался голос. — Вон она у вас в наружном кармане слева.

— Да, конечно, экая неловкость, — обрадовано и облегченно захихикал Пономарев, схватившись за верхний наружный карман, и продолжая тихо смеяться и боясь, что не сумеет остановиться. Он заставил себя вытащить сложенную вчетверо бумагу, начал торопливо разворачивать и едва не порвал. — Фу ты, однако... экая невальяжность... чего это я смущаюсь? вот смешно, правда? Как будто не хожу все жизнь по начальникам, — сказал он с чувством гадливости к своей торопливости и подобострастию, которые, как тошнота, вдруг поднялись к его горлу. — Вот она, милая. Вот она, страдалица. Вот она. Посмотрите, вот здесь нужна подпись. — Он расправил на столе лист и, выгнувшись, чуть не ложась грудью на долгий стол, вежливо скользнул бумагой по блестящей поверхности стола, и бумага, проскользив, сколько положено, сама остановилась в нужном месте и завибрировала загнутым краем.

Голос из-под голубого ворота издал сложный звук — то ли раздумчивое помыкивание, то ли деловитое многозначительное покашливание.

— Этого вопроса мы не решаем, — раздельно и четко звучала в голосе уверенная правота. — Это находится в ведении других организаций. И насколько я знаю, наш район — один из самых старых в городе, здесь жилье ветхое, люди жалуются на неудобства, а вы под свою самодеятельность просите чуть ли не дворец. И вообще, сомнительно, все ли ваши поэты и прозаики настолько профессиональны, чтобы их понимали массы читателей. У нас есть профессиональный союз...

Пономарев захихикал, так что левое веко его задрожало, затем лицо подернулось сумраком, стало серьезным, почти страшным в своей убедительности.

— Они бездарности, — свистящим шепотом открыл он тайну, — их тексты мертвы и банальны, нацелены на омертвевшего читателя. Шаманские пассы недоучек.

— Но! но! — отвердел голос бронзовым тембром. — Вы увлекаетесь! Мы не позволим порочить!

— Помилуйте! — Пономарев прижал раскрытую ладонь к груди, умиляясь лицом и глазами. — Не надо порочить, не надо! Давайте просто раскроем любую страницу их текстов и любую страницу наших, и мы — если мы с вами еще не отупели — тотчас распознаем, где талант, а где беллетристические карамельки. Это ж так просто! Раскрываем на любой странице и видим: это Пушкин, а это Бобрыкин...

— Я не читал стихов Бобрыкина.

— И не надо! — горячо зашептал Пономарев. — Не надо! Тем более что стихов он, кажется, не писал... Не в нем вопрос, хотя, возможно, отчасти и в нем, поскольку на одного Пушкина всегда приходятся десятки товарищей Бобрыкиных. Чем меньше, тем плодовитее.

— Мы отвлекаемся от вопроса.

— Да, — устало и покорно присмирел Пономарев. — Давайте сосредоточимся. Нашему клубу нужно помещение. Нам негде собираться и обсуждать гениальные творения наших авторов. У нас одиннадцать гениев, шестнадцать крупнейших талантов, остальные — очень способные литераторы. Согласитесь, это стыдно — в конце двадцатого столетия такое безобразное равнодушие к духовному потенциалу этноса.

— У вас есть помещение на улице Петра Крестителя.

— Да, — грустно признал Пономарев. — Конура. Контейнер. Гроб. Когда мы собираемся вместе, нам нечем дышать и разговаривать. Не потому, что мы сами источаем миазмы, а кубатура, понимаете? — кубатура! Помните, один классик говорил, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум гнетут. А у нас — каморка. Гроб. Контейнер. Конура. Впору завыть. Да так громка...

— Это не страшно, — шутливо рыкнул голос. — Найдем глушители.

— Вы правы, — вздохнул безнадежно Пономарев. — По глушаку на каждый децибел. Тогда крик уйдет внутрь. Это еще хуже. Страшнее.

— Ну, вот что, — решительно и бесповоротно произнес голос. — Ваши измышления нас не интересуют. Ваша проблема — всего лишь крохотная песчинка в ряду государственных проблем. Поэтому извините, мы вам ничем не можем помочь.

— Понимаю, — понурился Пономарев. — Крохотная песчинка под ногтем государственного человека. Понимаю... Разрешите откланяться?

— Ваша бумага... — рука с редкими волосинками на вторых фалангах пальцев брезгливо подвинула лист по блестящей поверхности.

Пономарев взял бумагу, сложил, засунул в карман и пятясь вышел.

В приемной сидела девушка — секретарь. Она рассматривала ногти, крашенные ярко-красным лаком.

Глаза: серо-коричневые, прячутся на лице, сплошь заросшем бородой, как шальные лукавые бесы из чащи; за глазами — ум, чьи пути неведомы, а намерения — не знаемы. Глаза: цвета осенней воды, прикрытые тонкими льдинами очков; лицо ненадежно, настороженно. Глаза: цвета размазанной палитры, умиление и страх. Глаза: пыльная городская трава под навесом бровей; никогда не омывается росами слез; иногда подернута сухим туманом. Глаза: маслины в солянке; дух голоден и душа взыскует; пришел питаться, глотает кусками, слушает стихи, а кадык двигается.

Общий принцип жизни провинциалов — быть не тем, чем они являются на самом деле. Знают ли они собственную природу? Единственная сфера свободы человека — искусство. Единственная сфера несвободы искусства — человек. Отсюда — муки вырваться и муки ворваться. Их путь — от мечты о несуществующем до консерватизма существующих форм. Возраст познания, возраст свершения, возраст угасания. Энтропия — закон бытия. Приращение духовной энергии — за счет отчуждения. Почти религия — попытка достичь идеала. Зачем? Были готовы действовать, будучи плодами: внутри плаценты нервы к органам движения прорастали раньше, чем воспринимающие. Затем — выход из реальности и вход в искусство. Вектор этического отбора. Культурная среда диктует закон принудительной специализации. Контекст — питающая среда, в которую вкраплены воспринимаемые явления. Их основные величины шли от традиции, переменные — от среды. Образы искажались, но искажение не мешало распознаванию. Индивидуальное развитие каждого приводило к реализации этотипа. Он проникал в тексты и пропитывал собою, как соус. Но этологический контакт разделяет. Обратная связь этологической информации происходила либо — с — через прошлое поколение, либо с — через будущее. Существующая литература была коллективной и, следовательно, лишенной этических признаков. Но эти — выбрали индивидуализм, способ сохранения этотипа. Одни из них — романтики — высвечивали человека, другие — реалисты — высвечивали жилище человека. Их тексты были спектральным анализом идеи. Для специалистов. Безнадежность данности. Потому что вокруг них и вокруг нас — океан пошлости, ибо функция социума поклонялась фикции структуры. А эти — неповторимые приматы: одни из них исходили из примата популяции, но были недореалисты; другие исходили из примата индивидуальности, но были переромантики. Но структура их метода близка — зависимость между формой произведения и его функцией. Чем меньше зависимость, тем шедевральней текст. Элиминация формы — бытие быта. Элиминация функции — быт бытия. Между страхом освобождения и страхом замкнутости действовал здравый смысл, механизм выбора. Должен был действовать, но бездействовал, ибо выбора не было, ни у кого. Их духовность была запечатлена, но на ней — позорящие ее печати. Данность смеялась: аллюзия иллюзии. За них становилось страшно: их окружало материальное принуждение к духовной безнадежности. Надежность была у тех, кто укладывался в схему одного стиля. Худосочные таланты. Удовольствия с одинаковым пылом сопровождали как ложные, так и истинные суждения.