Белла Улановская - Одинокое письмо

За свободой и красотой не стоит рваться ястребом в поднебесье, можно следом за лягушками шлепать по оттаивающей мягкой грязи, наслаждаться внезапным теплом перед долгой-долгой зимой, готовиться к спячке — рисковой, можно ведь и задохнуться, но все же сулящей надежду — таково было уважительное, но твердое возражение Улановской великому поэту.

Тогда становится понятно, для чего Улановская так подчеркивала близость природного, опасного мира к привычной городской обстановке-обстановочке; для чего подчеркивала свою приезжесть, туристичность — ружьецо, рюкзачок, ватничек, куртка — похожу, поброжу, то тетерева подстрелю, то с волком встречусь, то с колхозной бригадиршей побеседую; набреду на сюжет, метафору, историйку, неожиданный характер, неизбитое сравнение.

Белла Улановская один раз сделала попытку перейти к сюжетной прозе: «Путешествие в Кашгар». Построение этой прозы — безупречно. Пародия плавно переходит в исповедальную прозу, та в авантюрно-футурологическую, далее — в героическую, чтобы снова оказаться пародией.

Но это — исключение, которое только подтверждает правило. Ведь и в этой повести — авантюрный сюжет может быть воспринят как обманка, читатель вправе выстроить другой сюжет, увидеть за рассказанной Улановской историей совсем другую. Бессюжетность, осколочность прозы Улановской была принципиальна.

На глазах читателя она ощупывала мир вокруг себя, чтобы определить, что сгодится в литературу, а что — нет. В ней было поразительное смешение писательской робости и заносчивости. Она словно бы говорила читателю или самой себе: «Я еще недостаточно знаю жизнь, чтобы выдумывать, но знаю достаточно, чтобы описывать то, что вижу. К тому же увиденное мной настолько эксцентрично и фантастично, что и описания достаточно...»

«В одном из бесчисленных кошачьих подвалов временно разместился научный отдел будущего музея Достоевского. До нас там держали зверей, которых предстояло доставлять для брежневской подмосковной охоты. В нашем подвале перебывало множество зайцев, соболей и куниц, живали там и медведи. Некоторым зверям удавалось избежать почетной участи, они убегали, широко расселялись в окрестных подвалах старого города. Одно семейство куниц живет там до сих пор...»

Забавная, анекдотическая подробность — Сетон-Томпсон или Джек Лондон сделали бы из нее приключенческий рассказ, Пелевин выдумал бы издевательско-мистический сюжет — Улановской же важнее соединение странностей, эксцентричностей, сцепленных с бытом и историей. Медведь, томящийся в музее Достоевского накануне брежневской охоты, — здесь и придумывать ничего не надо.

Улановской везло. Сама жизнь выносила ее на эпизоды, которые знай описывай, оставляй для памяти:

«— Живо! На выход! Ботинки тебе? Босиком, падла, пойдешь.

До этого беснующегося командирского рева еще несколько часов. Пусть солдаты немного поспят. Декабрь 1994, купейный вагон скорого поезда Нижний Новгород — Санкт-Петербург. Едут танкисты.

Нас, обыкновенных пассажиров, в вагоне всего несколько человек. (На вокзале в Нижнем билетов не было, кассирша не могла понять, в чем дело, обычно в это время года поезда отправляются почти пустые. <...>

Вскоре захлопали двери купе, стали вытаскивать в коридор казенное имущество, ящики, тюки, мешки. Поезд приближался к какой-то станции.

Выгрузились быстро.

На перроне началось построение. Начальники со списками бегали вдоль состава».

Писательнице, в «Путешествии в Кашгар» рассказавшей о гибели Тани Левиной в вымышленной войне с Китаем, судьба предоставила возможность понаблюдать за отправкой парней на смерть в Чечню:

«...на бегу парень как-то умудрился влезть в один ботинок, второй оставался у него в руке.

Мы с проводницей стояли на площадке. Она все еще держала красный флаг.

— Эй, парень, не робей! — крикнула я.

Он повернул к нам свое лицо. Оно было недоуменное, как у человека, только что снявшего очки. <...>

Под Новый год часть нижегородского танкового полка <...> была брошена на штурм Грозного. Вскоре все мы узнали о трагическом финале этой операции».

Белла Улановская писала о своих предшественниках, тех, которые по меньшей мере были для нее источником вдохновения: о Бунине и Юрии Казакове. Среди своих предшественников она также числит американских писателей Германа Мелвилла и Генри Торо. В американской традиции трансценденталиста Торо, с его высокой философией естественного, обычно помещают в один ряд с Джоном Мюиром и Олдо Леопольдом. Прозу Беллы справедливо было бы рассматривать в контексте «Жизни в лесу» (1854) и «Дневника песчаного графства» (1966). И все-таки по своему чувственному восприятию и эрудированности Беллины повести в сборнике «Личная нескромность павлина» [31] М.: Аграф, 2004. более всего сопоставимы с поэзией Мэри Оливер, мемуарами и эссеистикой Анни Диллард и прозой Мэрилин Робинсон. Именно эти три голоса составляют для меня тот органичный хор, на фоне которого идеально звучит Беллина проза.

Все три американские писательницы заставляют читателя прислушаться к подлинному и ценному в мире природы. Плоды подобных усилий питают мысль и помогают человеку, когда нравственная целостность и честность заставляют его принимать трудные решения и жертвовать чем-то в своей жизни. От читателя не ускользнет связь между тайной мира природы, человеческой целостностью и ответственностью, о которых эти писательницы размышляют в своих произведениях.

Утрата подлинности и отсутствие ценностной шкалы — тема многих Беллиных повестей, и Белла сама часто обращает наше внимание на то, что эти повести связывает. Увядшие маргаритки, которые она рассматривает на развалинах набоковского поместья, символизируют для нее «обесцвечивание» традиционной русской культуры. Белла видит эти маргаритки отраженными в бледных лицах людей своего поколения. Но тем не менее и цветы, и ценности, общие для многих родственных душ, сумели выжить:

«Я видела в усадьбе Набокова одичавшие, обесцветившиеся маргаритки: как они были посажены перед домом, так и растут. И эти альбиносы навели меня на мысль о неистребимости, об устойчивости культуры. И даже шире — об устойчивости жизни, возможно, о моем поколении: пусть хилое, бледное, но оно выжило, сохранилось, сохранило и культуру» (200).

Тема увядания развивается по мере проникновения писательницы в природный и литературный ландшафт. Феномен «набоковских маргариток» перекликается с сюжетом о морковных корешках из северо-западной провинции Китая — Кашгара. Она прочитала в записках Николая Вавилова, что тамошняя морковь, потерявшая связь с «родственниками» («Кашгар находится за высокими хребтами», 200), тоже подувяла. В результате оторванности от «корней» она была почти что белой.