Белла Улановская - Одинокое письмо

Думается, что баба Нюша Беллы Улановской, одинокая крестьянка из Бардаева, со временем вырастет в символическую фигуру носительницы вечных традиций и ценностей с их бескомпромиссным отрицанием временного (хотя и растянувшегося на несколько поколений) зла.

Один раз я был у Беллы Улановской дома, в гостях, в огромной коммуналке на Пушкинской. Сидели в небольшой, уютной комнатке, и по какой-то удивительной причине понималось с ходу, как должно быть просто и легко с этой миниатюрной миловидной женщиной в непростых условиях леса, глуши, дождливой осени, суровой зимы и как непросто в обычном спокойном быту.

У нее был замечательный, все замечающий взгляд; кажется, о таком взгляде Василий Розанов писал «зверский взгляд умных глаз». Именно так... Нормальная зимне-осенняя охотница, с ружьецом отправлявшаяся в самые заброшенные, дикие, скорее — одичавшие, северо-западные края. Ей подошли бы любые фантастические обстоятельства. В конце разговора я увидел в окне напротив, окне через двор, — пламя, живое, теплое пламя — и нимало не удивился. Белла тоже его увидела и всполошилась — внешне, но внутренне, душевно, что ли, осталась совершенно спокойной, неколебимой... Я так и не помню, что там было с этим огнем в соседнем окне, вызвали пожарников или нет? Кажется, обошлись без них. Но зато коммуналку, в которой жила Белла Улановская, я запомнил очень хорошо. Питерского жителя трудно удивить коммуналками, здесь по пальцам можно пересчитать людей, которые никогда не жили в коммунальных квартирах, но коммуналка Улановской была особой. Во-первых, она была огромной. Во-вторых, ее коридор напоминал улицу в средневековом городе. Он был какой-то узкий и изгибчивый, словно река. Улановская описала этот коридор и эту коммуналку в повести «Боевые коты». Потом я узнал, что в доме на Пушкинской, где жила Белла Улановская, был знаменитый питерский «Пале-Рояль», номера, ресторан.

Вот это сочетание длиннющего, темного, изгибчивого коридора и уютной комнатки было таким же удивительным, как и сочетание миловидности и умных, напряженных, невеселых, все замечающих глаз; миниатюрности и шрама на щеке. Оно, это сочетание, подходило Белле Улановской — писательнице и женщине, как подходила ей странная обстановочка коммуналки в бывшем «Пале-Рояле».

Какие-то истории запомнились после той встречи. Опять же вполне фантастические, но в них поверилось. Например, рассказ о том, как Белла Улановская познакомилась с Марией Розановой и Андреем Синявским. Ну да — во время охоты. Топала по лесной дорожке, а тут ей навстречу — бородач и очкастая женщина. Познакомились, разговорились. Мария Розанова потом напечатала в «Синтаксисе» «Путешествие в Кашгар».

Ходит вот такая с ружьишком по чащобам, хихикает, бьет глухарей... и вдруг пишет шедевр. И ведь ничего особенного в этом «Путешествии в Кашгар» — описана обычная послевоенная школа в Ленинграде в Басковом переулке, описана обида много читающей второклассницы, ее мечты: а вот попаду на войну, совершу подвиг, будете знать, как меня обижать. Легкий перещелк тумблера — и взрослая женщина, женщина семидесятых, прикидывает, а что, если и впрямь раскатилась бы война с... Китаем в шестидесятые, скажем, годы и мечтательница бы загремела: в Синьцзян-Уйгурский район, в Кашгар, что, если бы мечты ее сбылись? Лучшего художественного воплощения советской идеологии, советской культуры, как культуры и идеологии, подготовленной для войны, я и не читывал.

Но это все идеология, политика, а Улановская, начавшая печататься в ленинградских самиздатских журналах, ни идеологией, ни политикой не занималась. Она занималась искусством, искусством прозы. В сущности, все ее тексты написаны об одном: как пишется книга; как книга составляется, делается на глазах читателя. Путевые заметки? Очерки? Ни то, ни другое... Человек проживает жизнь для того, чтобы написать книгу. Одну или несколько. Это было нигде не формулируемым, но главным убеждением Беллы Улановской. Человек сам себя воспринимает героем некоей прозы, некоего текста — смиренно записывает все то, что он видит, слышит, может и придумывать, но только так, чтобы, как в «Путешествии в Кашгар», стало ясно: да это же я придумала. Опасное занятие: самого себя ощущать героем литературы. Белла Улановская это прекрасно понимала, иначе не написала бы в одной из первых своих повестей «Альбиносы»: «Нельзя безнаказанно бегать туда и обратно вдоль метафоры длиной в жизнь».

Самое главное в том, что можно назвать «ленинградской школой», было вот это удивительное ощущение себя — автора — персонажем литературы, героем текста. В этом случае не обойтись без вопроса: «Кто я?» Потому-то повести Беллы Улановской будут изучаться в качестве яркого примера самосознания позднесоветской интеллигенции накануне крушения империи. Лирическая героиня, равная автору, постоянно задает себе этот вопрос: кто я? «Озябший Пьеро» у холодной батареи парового отопления в советском культурном учреждении, музее, библиотеке, редакции? Задуренная советской пропагандой повзрослевшая школьница? Или — наследница великой культуры, конечно, заброшенная, одичавшая, пробившаяся самосевом-самиздатом, хилая, но... наследница?

Да, это было, пожалуй, главное в сотруднице музея Ф.М. Достоевского, писавшей странные тексты про город Ленинград и северо-западную деревню. Вся эта глушь, бездорожье, покинутые или недопокинутые деревеньки со стариками и старухами, питающимися картошкой, мелкой, как лосиный помет, и запросто беседующими с кабанами-волками-медведями — здесь! в нескольких часах езды от Питера. Но Улановская писала не о жутком положении деревни в России, а о поиске свободы и красоты.

Ну и находила эту свободу и красоту в заброшенных деревнях. Потому-то и называлась одна ее повесть с такой незаметной и уважительной, но полемичностью: «Осенний поход лягушек». В далекой Америке Иосиф Бродский пишет небольшую поэму «Осенний крик ястреба» о невозможности достичь свободы, настоящей метафизической свободы нигде, а из северо-западного российского края ему эхом доносится «осенний поход лягушек».

Не великолепный гордый ястреб в поднебесье, но шлепающие по осенней оттаивающей грязи лягушки, спешащие за время короткой оттепели после внезапных морозов добраться до реки, — вот для Улановской символ и свободы, и красоты, и творчества.

Может, и обманных, опасных, но таких, в которые стоит вглядеться, вслушаться: «Короткая оттепель в начале необычно суровой ранней зимы... Бархатная грязь, теплый дождик после стужи последних дней, какое-то оттаивание души и сердца, какое-то размягчение — до чего же долго надо мерзнуть, чтобы так остро почувствовать мягкий шелест дождя по шоколадной нежной грязи. Где-то лаяли собаки, под ногами все было живое, какие-то твари перебирались через дорогу, какая-то всеобщая переправа, что-то было южное, влажно-тропическое в этой ночи, какая-то скрытая мощь оттаивания, каких-то сил земноводного переселения, ожили, перебираются, неудержимо, неуклонно — на зимовку — в водоемы, ручьи, речки; сентябрьский мороз застал их неожиданно (одна такая забилась наспех в лохань с водой во дворе — убежище начерно), это была остановка в пути, срочный привал <...> а теперь они перебирались основательнее, из временного, часто нелепого укрытия в природой предназначенные места зимовок — поход травяных лягушек <...> Всего только повышение на пять градусов, прекращение леденящих осенних ветров, а для нас это — оглушительный оркестр потепления, и действует посильнее, чем многоголосый соловьиный хор или стрекотание южных цикад, это последние всплески — комки жизни перед долгой, долгой зимой; и сзади, и спереди, и сбоку не то шорох дождя, не то мягкое шлепанье, как будто они не заснуть спешат, а куда-то сговариваются, что-то их там ждет, а что их там может ждать, кроме спячки, где они остекленеют, а возможно, и задохнутся, если в воде окажется мало кислорода».