Борис Дышленко - Людмила

Ничего.

— Ну тогда повесьте трубку и позвоните из другого автомата, если вам вообще охота звонить, — сказал я и повесил трубку.

Я вернулся в комнату, и жара опять принесла мне снизу вонь, грохот, и истошный женский крик. Не то было, не то не было, мне уже казалось, что я слышу его сейчас.

— Мертвая, мертвая!

«Не прекращается, — подумал я. — Наверное, от жары так всегда».

Крик раздавался с правильными интервалами: сначала два крика, потом тишина, потом какое-то хлюпанье, потом опять два крика и опять тишина. Как будто кто-то склеил магнитофонную ленту в кольцо, и теперь с какой-то неизвестной мне целью прокручивает его. Эта лента крутилась в моем мозгу, я нервничал.

В прихожей опять зазвонил телефон, и я обрадовался этому как развлечению.

— Мертвая, мерт... — услышал я и закрыл дверь. Я снял теплую трубку. Она опять молчала.

— Эй, разродись! — крикнул я. — Ну ты, скажи что-нибудь или спой, если тебе нечего сказать.

— Как портит человека жизнь, — сказал я, вешая трубку, — когда-то я был так вежлив, а теперь...

Но это было чистое ханжество, и оно доставляло мне удовольствие.

Я снова вернулся в комнату. Теперь за окном уже ничего не раздавалось, и даже вони было как будто не столько. Я пододвинул стул, сел и задрал ноги на подоконник — поза, к которой я за последнее время привык. Я закурил.

Ломаной чертой горизонт городского пейзажа пульсировал на краю земли, и в красном трагическом закате черный ангел на куполе церкви нес перед собой пустые руки — в них не было креста. На фоне огненных перьев черный ангел, воздевший пустые руки. Зачем?

«Это справедливо, — подумал я, — справедливо. В благоустроенном обществе Вера уже ни к чему».

Я не стал развивать эту мысль, если это мысль. Я подумал о телефонных звонках, которые могли что-нибудь означать, а могли и не значить ничего, но в моем положении, а более в моем состоянии... Что за манера, молчать в трубку? Для чего? Может быть, проверка? Кто-то проверяет, дома ли я или где-нибудь в другом месте.

А может быть, я здесь вообще не при чем? В час, когда раскаляются крыши и под ногами плавится асфальт, и яркий шелк сбегает и переливается на зыбких округлостях: там — ничего. Посмотришь — увидишь загорелые ноги, обнаженные до бедер, загорелые руки, обнаженные до плеч... посмотришь и подумаешь: она была на Юге. Подумаешь — и сейчас же забудешь. Кажется, там все время что-то мелькало впереди и двоилось и расплывалось перед глазами. Так что, может быть, дело не во мне?

«Не ломай над этим голову, — сказал я себе. — Просто где-то испорчен автомат. Это мог быть, доктор или Прокофьев, мало ли кто? Не надо, — сказал я себе, — не лукавь. Ты отлично знаешь, что ждешь звонка, жизненно важного для тебя звонка. Не знаешь, от кого, но ждешь. Разве не так?»

Киднэппинг. Во имя чего совершается киднэппинг? Обычно человека похищают с целью получить за него выкуп. Или для того, чтобы шантажировать его близких. Или для того, чтобы к чему-то вынудить его самого. Или если он что-нибудь знает. Но если она что-то знала, то был ли смысл ее похищать? Не проще ли было бы ее убить? Что, если она мертва?

И от этой мысли я перестал чувствовать жару.

На набережной, у причала как всегда много народу. Они текут по бульвару, толкутся у парапета, покрыли ступени спуска, и когда под утро они рассеются, весь причал будет обсижен, как мухами. Их экскременты шлангами сдуют в Неву, и завтра крикливые чайки будут носиться над водой, склевывая размокшие окурки и конфетные обертки и провожая этот мусор до самого залива. Но пока они только жужжат у края Невы, сталкиваются и, потные, слипаются и роятся вокруг своих розовых самок — розовый цвет опять в моде. Мокрые от возбуждения, они ждут наступления белой ночи. Они ждут ее, как будто существует какая-то граница, и это было понятно две недели назад, но не теперь, хотя в них, возможно, еще сохранилась инерция от ожидания чуда, которого тогда так и не случилось, — они ведь страшно инертны, когда они вместе, а они и тогда, вероятно, все были здесь. Те же, которые прибавились или заменили выбывших и отсутствующих по болезни, конечно же, поддались общему настроению и тоже ждут чуда или скандала. Эти, вновь прибывшие, которых все равно не выделить из толпы, под утро разочарованные разойдутся по своим общежитиям — у меня почему-то такое впечатление, что они нигде больше не могут существовать, несмотря на свою первобытную похоть, но она у них не требует одиночества. Впрочем, последнее касается, в основном, мужской половины этого стада — у женщин есть некоторые нюансы, то есть не в том смысле, что они отличаются одна от другой, а просто их общий характер немного сложнее.

Помню, однажды в такую же белесую ночь я возвращался по набережной к себе домой, и где-то недалеко от Кунсткамеры, порхнув через тротуар, ко мне подлетели и остановили меня две бледно-розовые, полновесные сильфиды. За стрелкой еще отражался в гладкой воде отблеск заката, и оборки на туниках спорили с небом. Перезрелые нимфы попросили у меня закурить. Я дал. Это их не удовлетворило. С детскими ужимками они стали восхищаться белой ночью, закатом, пейзажем — им было все равно, чем восхищаться, но их намеренья были чисты. Я извинился, сказал, что за день устал, хочу спать и, пожалуй, пойду. «Как вы можете спать в такую ночь!» — прошелестело одно из невинных созданий. Я пожал плечами, пожелал им спокойной ночи и пошел, но вдогонку обе выдохнули мне: «Ах, нет! Желаем вам не спать в эту ночь». Их голоса были такими хриплыми, что показались мне хором за сценой. Я ушел и оставил романтику позади. Я знал и тогда, что нельзя так поступать: нельзя оставлять романтику у себя за спиной, как нельзя полководцу оставлять за спиной непокоренные города, как нельзя оставлять надежду тому, кого вы покидаете в беде, как нельзя, уходя из квартиры оставлять не выключенным утюг — уходя, гасите электроприборы! Нет, мне следовало вернуться и надругаться над их чистотой: может быть, наглым предложением или, наоборот, матерной руганью ответить на романтический призыв. И может быть, они и в том, и в другом случае ответили бы мне взаимностью, и тогда в нежных душах не взошло бы зерно этой отвратительной лжи? Но я ушел, я позорно ретировался, и теперь они, наверное, шныряли где-нибудь неподалеку, стреляли сигареты и творили романтику. Во всяком случае, двое таких здесь уже ко мне подходили. А может быть, те уже нашли свою судьбу, угасли и угомонились, сносят побои мужей, бывших принцев, и может быть, изменяют им. Ну, не те, так другие: все равно романтика правила здесь безраздельно. Повсюду: на ступеньках, на парапете и дальше на бульваре, на скамьях — бурно тискались влюбленные, и их вздохи заглушали бренчанье гитар. Эти романтически настроенные, нетерпеливые абитуриентки. Молодежный журнал, томик Грина, заложенный порнографическими открытками и набор противозачаточных средств.