Борис Дышленко - Людмила

— Возможно, — крикнул я, — возможно, но я не помню.

— Я тоже не помню, — крикнула она, — но ваше лицо мне знакомо.

Как ей не лень было кричать такие длинные фразы?

— Мне уже не больно, — крикнула она, показывая на ногу пальцем.

Мы снова проходили под мостом, и усилившийся ветер сдул последнюю задержавшуюся пару с палубы вниз.

— Мне не больно.

Ветром ее волосы бросило вперед, светлым капором окружило лицо, и лицо пропало в темноте, лишь оттуда, из глубины, радостным мраком сияли глаза, и в этот момент мне показалось, что это ты, Людмила.

— Как холодно! — закричала она, и я увидел, что, и правда, ее губы посинели. Она дрожала.

Я протянул руку и, коснувшись ее обнаженной руки, почувствовал мелкие пупырышки «гусиной кожи».

— Давайте спустимся вниз, — предложил я, — в салон. Там теплее.

Она взглянула на меня из-под ресниц, и тогда я внимательно — на нее. Я помедлил. Она прошла мимо, вперед, и стала погружаться, как в глубину, как какая-нибудь Бегущая По Волнам, а я смотрел, как она погружается туда, и зрелище не вызвало у меня улыбки. Я вздохнул.

— Нет, мне отказало чувство юмора, — сказал я.

Погруженная по пояс... нет, обнаженная по пояс, она обернулась. И длинный взгляд из-под ресниц. Из-под длинных ресниц. И светлые волосы — они развеваются, они играют на ветру. Она играет на ветру, она играет, играет... Она стоит, погруженная по пояс... В воде... Она стоит, обнаженная по пояс... Она стоит, и светлые волосы хлещут ее живую, голую грудь. Почему? Зачем она стоит голая здесь? Она входила в ручей, и ветер не касался ее выгоревших прядей. Там, в салоне, внизу... Там полным-полно жадных и потных тел, и она стоит голая здесь, и этот длинный, который я знаю, который мне абсолютно понятен, взгляд из-под ресниц.

Я перевел дух.

— Ничего, — сказал я себе. — Мне только показалось, — но ветер унес мои слова назад.

В салоне не зажигали света. Никто не пел и не говорил громко — тела были заняты чувством. Парочки шептались и тискались, не обращая внимания на одиноких, семейных и пожилых, некоторые — очень удобно, положив ноги на противоположные сиденья, — было интимно. Здесь для нас не нашлось по ходу свободных мест у окна, и мы уселись напротив каких-то потных двоих, которым, наверное, не понравилось наше вторжение, но мне на их лирику было наплевать. Им пришлось подобрать свои четыре ноги, и девушка еще натянула себе на коленки, сколько могла, полупрозрачный подол, а он нехотя оставил ее плотную ляжку. Ничего: романтики скоро забыли о нас и снова занялись своим делом, правда, уже без прежнего энтузиазма.

Мы сели и стали смотреть, как вращается вокруг нас гладкая Нева с далекими низкими берегами. Мы посредине реки были, как в центре граммофонной пластинки, как раз в этот момент снова взревел репродуктор и снова «Come together» увлекла нас вперед, но мы сидели к движению спиной, выпуская узкую темную ленту гранитного берега, она разворачивалась и далеко сходила на нет — пейзаж удалялся. Там, погруженные в сыворотку, оседали дома, вдруг сверкнула квадратным циферблатом башня на Финляндском вокзале — Литейный мост съел все. В короткой как миг темноте исчезло и появилось лицо, она вздохнула и отвернулась.

Короткопалая лапа гладила шею, крашеная блондинка напротив прятала в спутанных космах лицо. Твердомордый крепыш, наклоняясь, губами отыскивал ухо, темная лапа скользнула за вырез, в розовое декольте.

— Что?

— Эта девушка... Как она побежала там по воде. Она была обнаженной, она опускалась в воду...

— Кто? Почему обнаженной?..

— Нет, это я так, представил... Могла бы быть обнаженной, почему бы и нет?

— Вы шутите?

Я посмотрел на нее — вот это грудь! Я видел ее обнаженной: она опускалась в воду тогда... Она опускалась в воду и она обернулась тогда, обернулась с той улыбкой, которая сходит с лица... Нет, это было в другой раз и не там.

— Может быть, там? — сказала она.

— Может быть.

Тот крепыш все еще не разобрался, все еще перебирал пальцами. Это активное действие — сюда полагается орган, сюда полагается «Токката и фуга Ре Минор».

— Токката и фуга Ре Минор, — говорю я.

— Что? — не поняла блондиночка.

— Бах.

Там томность: крепкомордый упоенно играет. «Бегущая По Волнам» демонстративно не замечает любви.

— Вы были там. Вы любите Грина?

— Да, конечно, я очень люблю Баха, — я бормочу про себя. — Она была на Юге, она была...

Она смотрит на меня странно. Я говорю:

— Да, конечно.

Я откинулся на жесткую спинку. Теплоход совершал прогулочный рейс, и Уткина Заводь, и мифический крейсер были уже позади. Корабль плыл, смутно в полумраке угадывалось обнаженное тело, темное лицо среди белых волос... Я коснулся рукой — и пальцы заскользили по гладкой коже.

— Да, я уже согрелась.

С мягким толчком остановился теплоход — и вода плеснула в окно и заходила волнами у причала. Блондинка напротив заправляла за пазуху какое-то белье — они встали. Пары бросились к выходу и там сбились в один липкий черно-розовый рой. Вспыхнул ослепительный свет, из прохода волны горячего воздуха принесли похоть и пот. Мы встали. В раскрытую сумочку маленькая загорелая рука опустила розовый билет. Там я увидел светло-серый томик — наверное, Грина.

Было невыносимо прямо с причала шагнуть в парную белую ночь, а в воздухе, зыбком, как трясина, расползались запахи пота, взопревшей человеческой кожи и какой-то горячей банной слизи. Я шагнул и, приняв на руку легкую тяжесть светловолосой спутницы, повел ее сквозь толпу, избегая касаться мерзких своей горячей близостью тел, каждое из которых было наэлектризовано и окружено своим собственным полем — при соприкосновении происходил взрыв.

— Такое впечатление, — сказала блондиночка, — что каждый в толпе испускает какие-то лучи, и в общем излучении иногда возникает мираж — неожиданно в нескольких шагах вдруг увидишь себя. Встряхнешь головой — и только толпа. У вас не бывает?

— Бывает.

— Это, наверное, белые ночи, — сказала она.

— Наверное, — сказал я. — Я их не люблю.

— «Алые паруса», — сказала она, — этот праздник сюда не подходит.

— Вы любите Грина? — спросил я ее.

— Грина? — она удивлена. — Но ведь я же спрашивала вас о Грине.

— Нет вы. Вы любите Грина?

Она умоляюще посмотрела на меня.

— Я понимаю, что это смешно, — наконец сказала она. — В наше время... Надо мной все смеются.

— Над Ассолью тоже все смеялись. Она была дурочка, — сказал я, — но она была настоящей дурочкой — вы понимаете?

Некоторое время мы молча продираемся сквозь толпу. Может быть, она обдумывает то, что я сказал, а может быть, нет — над чем здесь собственно думать? Потом она спрашивает меня:

— Вы музыкант?

— Нет, — говорю я, — почему...