Борис Дышленко - На цыпочках

«Не надо мыслить штампами, — попытался я себя успокоить, — все оттого, что я мыслю штампами. Вон окно. Это кафе. Очень большое окно в этом кафе. Оно начинается от самого тротуара и высотой около двух с половиной метров. В ширину и того больше. На прозрачном стекле белая надпись «Кафе», и та девушка в брюках, глядя на меня, видит меня сквозь надпись, которая с той стороны читается «Ефак». В этом есть что-то турецкое, так что во мнении этой девушки я могу быть турком. Это уже не так плохо, то есть не то, что я турок, а то, что я перестаю мыслить штампами. Вот теперь, когда я не мыслю штампами, я могу разрешить задачу, и все придет в норму».

Но это я только успокаивал себя. Там, за окном кафе, действительно стояла девушка в серых брюках и еще неясно кто. У девушки было очень хорошее грустное лицо, и в глазах ее была жалость ко мне так, как будто я был обречен. Вот тогда я и сам осознал свою обреченность и теперь уже окончательно очнулся.

Было пасмурно. Поодаль стоял маленький светло-голубой автобус. Дверца его была открыта и еще, кажется, покачивалась, а здесь, перед автобусом, на асфальте лежало что-то, покрытое брезентом, но пока я стоял здесь, глядя, как два человека, один из которых был в черном пиджаке, сидят на корточках перед колесом автобуса, еще двое подошли и, о чем-то негромко между собой разговаривая, остановились слева и чуть сзади от меня. Из третьей по улице парадной вышел еще один человек и тоже направился сюда; еще двое стояли вдалеке, на углу, и один из них был в сером берете, а второй держал в руке трость или зонт — мне этого издали было не разглядеть, да и вообще это меня не очень интересовало, поскольку я больше был занят своим положением, я только отметил их неподвижное стояние там и сейчас же отвлекся, так как увидел, что справа, в двух шагах от меня, стоит еще один человек и с отчужденным видом смотрит через мою голову как бы на окна дома. Те двое разогнулись, и один, смотав в растопыренных пальцах веревочку, положил ее в карман черного пиджака, поправил платочек в нагрудном кармане и что-то сказал второму, на что тот с деланным равнодушием пожал плечами и остался стоять, как стоял. Вот тогда я и посмотрел на окно кафе, пытаясь найти всему этому оправдание, то есть зацепиться за какой-нибудь предмет и потом, отвлекшись, спокойно оценить ситуацию. Но когда я попытался это сделать, то увидел, что все гораздо хуже, чем на самом деле, то есть хуже, чем до сих пор мне казалось, — я прочел это в сострадательных глазах девушки, которая внешне безучастно стояла за окном кафе.

Я осторожно, чтобы никто не заметил, скосил глаза на брезент, и в голове у меня собрались пузырьки.

«Не может быть, — подумал я, — не может быть! Неужели это так!..»

Я снова оглядел улицу: люди, которые были здесь, по-прежнему оставались на своих местах, но теперь еще двое оказались неподалеку от меня, и один передал другому какую-то вещь, а тот положил это в карман. На тротуаре, прислонясь спиной к стене, стоял один в шляпе и задумчиво курил сигарету в очень длинном мундштуке. Из открытых дверей кафе вышел человек со стулом и поставил его прямо возле водосточной трубы. Человек в темных очках неподвижно стоял на том же тротуаре, и неясно было, куда он смотрел. Туча разрасталась и уже покрыла все небо над кварталом. Она светлела и как будто постепенно накалялась, и откуда-то без ветра пахнуло холодом, но все равно никто не уходил.

«Нет, — подумал я, — ни в коем случае!»

Было тихо, буднично, обыкновенно, но все как будто шуршало вокруг, как будто стоял какой-то неопределенный шорох, только на самом деле все это шуршание происходило во мне, то есть мне от шороха, производимого моими оцепеневшими мыслями, все казалось, что шуршит.

«Нет, все это, в принципе, не должно меня касаться, — подумал я, — совершенно не должно меня касаться. Да оно и не касается меня, абсолютно не касается. Да с чего это я взял? Почему я, собственно, решил, что кто-то может что-то с чем-то связать? Разумеется, кому угодно можно задавать какие угодно вопросы — как говорится, вольному воля, — но только причем же здесь я? А если... Ведь если они меня о чем-нибудь спросят, что я отвечу на это? Но вообще, о чем, собственно, разговор? Что я такое знаю? Ничего я не знаю. Так... А кто мне поверит? Как я докажу? Я ведь даже и приготовиться не могу, потому что просто не представляю себе вопроса, который мне могут задать. А ведь бывают такие каверзные вопросы — только держись. Вот каким-нибудь таким вопросом ошарашат, собьют с ног, и я даже не знаю, что ответить. Как же я тогда объясню, что ничего не знаю, и чем докажу?»

Помедлив еще мгновение, я перешел улицу и вошел в подъезд рядом с кафе. Я оглянулся, но не так, как если бы я естественно оглядывался, а вполоборота, даже, может быть, в профиль. Так, повел в ту сторону лицом, не более, как будто мне воротничок мешал или что-нибудь, и одновременно я скосил глаза через открытую дверь подъезда на улицу, где по-прежнему стоял этот маленький автобус и люди. Таким образом, я оглянулся и, держась рукой за перила, стал подниматься по лестнице, чувствуя, как от моей осторожности меня не вполне слушаются собственные ноги.

«Поскорей бы добраться! — думал я. — Поскорей бы добраться до квартиры! Они там все заняты, они хлопочут. Пусть хлопочут. Может быть, они забудут обо мне, а может быть, они вообще не обратили на меня никакого внимания, потому что... чтó я им? Зачем я им? В конце концов, у меня имеется оправдание, есть отговорка. И это даже не отговорка, а правда: я действительно здесь живу, я здесь прописан и могу доказать это хотя бы при помощи того же паспорта. Да ведь меня же и видели многие люди: например, та девушка из кафе и еще там кто-то. Неясно, кто, но видел же... Да, все меня видели».

И я продолжал подтягиваться по ускользающим перилам, понимая, что мои рассуждения ничего не стоят и выпутаться из этого трудного положения мне не удастся, а на самом деле я хочу только одного: минуту передохнуть. Минуту, не больше, и только за этим я туда стремился. Только за этим — ни за чем другим. Добраться до квартиры, до своей комнаты, даже не запираться, только минуту передохнуть, расслабиться.

— Смешно! — сказал я себе и от этого почувствовал себя совсем безнадежно.

Антон Иванович в своей черной фуражке, расставив ноги, стоял в дверях. Он с недоброй улыбкой посмотрел на меня. Мое безразличие и усталость куда-то исчезли, и снова страх, холодный и напряженный, вошел и наполнил меня. Желтая стена лестницы, дверной косяк, сам Антон Иванович, посторонившийся, чтобы дать мне пройти, его чисто выбритый подбородок над черным очень туго затянутым галстуком — бесшумно проплыли мимо меня, когда я, не чувствуя себя, прошел в коридор. Мне стоило это большого напряжения — пройти мимо Антона Ивановича, мне хотелось уничтожиться, стать невидимкой и самому не видеть его, но, преодолев себя, я собрался и сделал равнодушное лицо. Я прошел мимо него, и, хотя я не слышал его шагов, я знал, что он уже закрыл дверь и идет за мной.