Анатолий Бузулукский - Время сержанта Николаева

Из бани на скучную морозную улицу они вышли с превосходством отшлифованного здоровья, ища глазами девушек и молодых женщин, убежденные в своей сильной и чистой красоте, по нелепости не востребованной в этой малолюдной дыре и в это неподходящее время. Насытившись блинами с мясным фаршем в пустынном кафе, Мурзин позвонил родителям в Новосибирск, а Николаев своим — в Куйбышев. Дорогая мама, сидевшая у телефона в далекой и любимой квартире как на посту, верещала без обычной слезы, переварив наконец-то три месяца оставшейся разлуки. Перечислила, что купила ему к возвращению, и два раза повторила, что на днях им звонила Оленька Беркутова. Сообщение приятно укололо не в сердце, а в самолюбие. Оленька Беркутова — “довоенная пассия”, по белесой, ломкой, смешливой миловидности которой он страдал, как романтический мошенник.

Он ярко вспомнил мутный вечер, когда ему не без попустительства с ее стороны удалось раздеть ее до белых, с красными зигзагами носочков, раздеть — и ретироваться, воспользовавшись шумом, поводом. Ее голая фигура предстала оглушительно извилистой, а кожа под его руками покрылась крупными и шершавыми мурашками. Мама доверительно сказала, что голосок Оли звучал грустно, что она интересовалась, когда он вернется. От прошлой любви осталась черствая, изъеденная тараканами корочка, трудно исчезающая усмешка.

Проигнорировав из обычной увольнительной программы кино, товарищи по оружию, одинаково размякшие, огорченные и примолкшие, в быстро нагнетаемых потемках поднимались по взгорку к панельному забору. В оставленных за спиной домах пылали лампочки, люди, вероятно, выпивали и наслаждались центральным или местным отоплением. На западе, в нескольких часах езды по железнодорожной ветке, размножался колоссальный город, Москва, битком набитый другими амбициями и речистой государственной деятельностью. Там имели квартиры и сутолоку славы товарищи Горбачев и Ельцин, там располагалось многоподъездное здание Министерства обороны. Дальше же, но в другой стороне был и Колин родной, попроще Москвы, город Самара, вдоль Волги. Он, как и всякое жилище, испускал особенный ландшафтный аромат, особенный, не московский, средневолжский говор, с простодушными заминками, дорожил полуистлевшими купеческими особняками, вечными заборами, крайне вертлявыми линиями, доминошниками, цыганами.

По приходе в казарму Коля лег лицом в подушку, отмахнувшись на правах старослужащего в кои веки от вечерней поверки; с этим и заснул в грустном счастливом волнении.

Стекла посвежели. За ними мерзлые, ломкие, сквозистые ветки переплетались то ли в жесткую паутину, то ли в трещину на белеющем воздухе. Сравнения позволяли Николаеву чувствовать отдушину, признательность, греющую симметрию жизни.

Николаев поднялся и начал размеренно, антивоенно одеваться. На часах, позаимствованных у курсанта Минина (свои разбились о пряжку), было без двадцати шесть. До всеобщего подъема оставалась пелена толщиной в двадцать минут, ровно столько, чтобы посидеть в туалете в теплой тишине и пойти отметиться у дежурного по части, что предписывает замкомвзводам полковой порядок.

Дежурным накануне заступил вредный майор Чугунов, которого за телесную толщину и несговорчивость прозвали Туловищем. Он непременно донесет начальнику штаба, если не представиться его тучной светлости.

В спальном отсеке казармы, где досыпали несчастные минуты, по закону подлости особенно непробудно, мученически, сто молодых мужчин, кишела обычная вонь. Сержанты, элита казармы, боролись с этим позором ради собственного обоняния (перед отбоем гоняли курсантскую массу на улицу в уборные, разрешали ходить ночью в казарменный теплый туалет), но тщетно; рота, вдобавок после вокресных увольнений, завернувшись в синие с черной полосой одеяла, обеспамятев, уповая на чревоугодные сны, истошно пердела, как один нездоровый, громокипящий кишечник. Николаев затаил дыхание и, словно под водой, прошел на другую половину казармы, где всю ночь горели светильники, где были двери в Ленинскую комнату, канцелярию, кладовые, оружейку, бытовку, умывальню. У тумбочки дневального Николаева задержало ощущение пустоты: человек отсутствовал. Николаев не стал праведно шуметь и повернул в туалет. В наряде стояли его курсанты, его командир отделения латыш Арнольд Вайчкус, которого, видимо, еще не растолкали обнаглевшие дневальные.

Когда Николаев вышел из туалета, опоясываясь свободно ремнем, порядок внутренней службы возобновился: курсантик Петелько со страдающей мимикой ежился “на тумбочке”, а рядом с ним тряс с себя противозаконный сон второй, по фамилии Бесконвойный, рыхлогубый, извечный нарядчик по тупости учения. Петелько был тщедушный и остроносый хохол в отглаженном, но обвислом “пэша”, расторопный и стеснительный с начальством. Николаев погрозил ему пальцем, от чего Петелько запунцовел и затрещал, мутному же Бесконвойному изваял сержантский кулак. Бесконвойный привычно сдавил глаза плывущим лбом и выразительно, душно вздохнул. По тому, как Николаев строго остановился напротив них и грустно покосился на настенные часы, Петелько понял, что надо разбудить Вайчкуса и двух других замковзводов, и красноречиво подтолкнул Бесконвойного. Тот затопал в спальный отсек, демонстрируя осанкой высшую меру своего тугодумия.

Николаев без бешенства, с пятнами своего преподобного сна, стал спускаться по свежевымытой лестнице вон из казармы, застегивая крючок у горла. Он услышал, как Петелько шепотом корил земляка Бесконвойного, покинувшего не вовремя тумбочку, а тот басисто, зевая, огрызался. Странная акустика зимней, рассветной казармы Николаева уже не удивляла: здесь эхо становилось громче и ярче самого звука.

На улице Николаев побежал от холода к штабу по низкой вялой поземке.

На территории учебного полка, где он жил в обнимку с уютной тоской и дожимал остатки службы, переминалось с ноги на ногу бело-фиолетовое затишье, прощальное короткое замыкание, отшлифованное морозцем и редкими, приглушенно-красными дежурными огоньками. Плац, полигон для спецзанятий, спортгородок номер 1, клуб в проеме снежных, красиво обледенелых деревьев, казармы 2 и 3 учебных рот с чистыми крылечками, ровно припорошенные, без следов тротуары, торец здания штаба с тускло горящими окнами коридоров — ничто, как когда-то шестьсот дней назад, не навевало ужас чужбины, вечного плена, вечного времени, наоборот, непреодолимость потерялась в других мыслях, каждый угол, поворот, пробег, включая этот малый и этот большой, километровый, круги для кроссов, для “мотания”, были пережиты, подчинены, пригреты, были подобострастны, как льнущие к ногам домашние кошки.