Анатолий Бузулукский - Время сержанта Николаева

Эта “военная” природа за опрятным забором, исключительно возле отхожих мест исчириканная разбойными знаками участи: “ДМБ-70”, “Весна 85”, “Апрель 82 — июнь 84”, “Пусть всегда будет Маша”, “Прощай, сержант-скотина, я сам теперь сержант”, “Да здравствует дембель!”, — была как девочка, воспитанная в аскетической строгости, — чистенькая, выровненная, грустная. Здесь времена года поторапливали друг друга, не мешкали, подстраивались под календарь, под приказы командующего округом о введении летней или зимней формы одежды.

Только забрезжит весна — и опротивевший снег начнут всем миром рубить, раскидывать, выносить за забор в овраг на плащпалатках, топить кипятком и мять на солнечном асфальте подбитыми каблуками. Только засереет сушь лета — и другие новые, полуголые люди придут белить бордюры, забор, цоколи древесных стволов, чернить цоколи зданий. До первого дождя. А тут поспеют досужие одуванчики, их пух будет мешать думать в штабе, носиться галлюцинациями, напоминанием о белых мухах — тогда берегись, полевая сыпь: прикажут волнующую, мятную косьбу, и косари-солдатики очумеют от крестьянского, блаженного пота. Только насупится август, не выдержит сиятельная листва земного притяжения, примется падать куда захочет — и скажут в штабе про красоту: “Что еще за грязь на закрепленной территории? Убрать и доложить!” Форсировать листопад. И начнут другие подчиненные насильно обтрясать багряный твой убор, чтобы деревья одним махом опрокинули свою раздражающую грязь. А потом заструится вода и сама будет мыть все, что настигнет. Посыплется снег на головные уборы. Вот когда понадобятся целые роты, вот когда начнется настоящая перебранка с плодовитой природой. Снежное, белое, рухнувшее небо никому не приходилось побеждать. Но и его приручат: изваяют из его завалов учебную фортификацию, нагромоздят парапеты и тумбы вдоль дорожек, вал вокруг плаца, посыплют территорию песочком и мерзлой глиной, чтобы самим же не поскользнуться. А ступени должны быть только каменными всегда и в любое время года, без наледи и трухи, чистыми, как бедра невесты.

Николаев помнил, что армия встретила его не оружием, а червивым, заунывным пейзажем какой-то темной весны (и истерическим хохотом: “А, зелень пришла, вешайтесь, семьсот тридцать дней!”), которую лучше считать осенью. Ему показалось тогда, что время заклинило, что никогда уже не изменится охровый окрас леса, воткнутого в землю боженькой, как огромный милитаристский муляж. Однако...

Светающее небо индевело, открывался его металлический каркас. Какой-то незнакомый солдат, “молодой”, дневальный с нелепо висящим штык-ножом на боку, сушил слезы на крыльце казармы, где размещались две беспощадные роты постоянного состава. Дом этот в народе называли Ближним Востоком, 1-ю роту обеспечения, занимавшую второй этаж, соответственно — “евреями” (писарей, поваров, музыкантов, художников и прочую белую штабную прислугу), 2-ю роту обеспечения, располагавшуюся на первом этаже, звали “арабами” (водителей, свинарей, кочегаров и т.д.). Войны и различий между ними особенно не было, а солдатского похабного озорства — сколько угодно.

...Так точно, Николаев разбудил-таки Туловище, хлопнув стеклянной дверью штаба. Тот вздрогнул, напустил на предмет беспокойства злые глаза из-под толстых, как пельмени, век и стал с мгновенным высокомерием вникать в визит рапортовавшего сержанта. Николаев едва не прыснул: физиономия этого внушительного майора в краткий момент пробуждения повторила все нюансы испуга и вины, характерные для дремотно-ангельской расторможенности курсанта Бесконвойного. Тот же на корню пресекаемый позор. Коля сделал вид, что ничего обидного для майора не заметил, и принялся слушать его ворчливые указания: мол, чтобы освобожденные от физзарядки курсанты не дурака валяли, а были направлены на территорию убирать снег, чтобы дежурный по роте лично контролировал их работу и не забыл доложить. Майор инстинктивно вспоминал, что день начался и этот день был понедельником.

— Значит так, — сказал он, треща стулом или распрямляющимся телом, когда увидел других входивших и мямливших приветствия замкомвзводов. — Территория прежде всего. Сами знаете. Все посыпать песком. Сегодня — командирский день, кроме того, после завтрака — строевой смотр. Особенно центральную дорожку у штаба соскоблить и подмести. Чья она? Вот вы лично и проследите.

Мурзин, озирающий мимо глаз визави свою плутоватую цель, стал возражать себе под нос на правах правдолюбивого и наиболее почтенного сержанта, что, мол, бесполезно в такую метель перебрасывать снег, товарищ майор, что не успеешь оглянуться, опять наметет. Конечно, Мурзин не столько ратовал за разумность приказа, сколько, спросонья едкий, лишь докучал дежурному офицеру занудством. У Туловища были гнилые, словно засиженные мухами, зубы, а голос фальцетный, как у большинства молчаливых, нелюдимых чревоугодников. Он огрызнулся властью:

— Идите, Мурзин, и выполняйте!

Мурзин виртуозно козырнул, развернулся в унисон с другими и, не глядя на Туловище, пошел на пятках. На этой якобы обиженности Мурзина кончился мельчайший спектакль, из каких состоит вынужденная скука некоторых людей. Сержанты покинули штаб, толкаясь и запоздало приветствуя друг друга, и, засунув в карманы брюк руки, как связанные, засеменили по хрустящему, еще темному холоду.

— Мне сегодня до дембеля сто тридцать дней, — вспомнил о юбилее Николаев.

И другие стали прикидывать свое богатство, основанное на уменьшении. Они не скрывали издевательских усмешек над вековечными постройками, которым еще принимать муку не одного поколения “молодых”, считающих задом наперед, с конца: не сколько прослужили, а сколько осталось. Вешайтесь, зелень! Ваше время на приколе.

Воздух начинал цвести, как фиалка или экзема, сиреневый, с серебряными прутьями. Душа в замерзающем теле восхищалась выдержкой.

Николаев уже при входе в здание своей роты таинственно расхохотался. Он представил испуганно-заспанное, грузное лицо Туловища, лысоватый лоб с красной каемкой от фуражки, тесный, распираемый изнутри китель, длинную череду бесполезных функциональных отверстий на портупее. Сошлась она на дополнительной дырке, проткнутой у кончика ремня.

Матушка-казарма полыхала оранжевым светом. В полном разгаре была какофония подъема. Полуодетые взвода строились и вновь ложились, на бешеном ходу одеваясь и опять раздеваясь. Командиры отделений лениво прохаживались, матерились, произнося приказы и между делом прихорашиваясь. Николаева чуть не сбил поток 3-го взвода, которому бежать от своих кроватей до линии построения было дальше других, к оружейной комнате. Николаеву пришлось отбросить на решетку оружейки какого-то очумелого и сплошь потного курсанта. Тот застонал от боли в плече и не успел заправиться к команде “Равняйсь”. Опять побежали ложиться, давя друг друга, закусывая зубами ремни, стаскивая сапоги, теряя шапки, белея бельем и разными оттенками тел. Вскидывались на кровати и мучительно прислушивались к нарочито негромким командам сержантов. Большинство догадывалось о смысле командирского шепота по взметнувшейся кавалькаде однополчан. Раздраженно дышали. Успели за двадцать секунд. А вот одеяльцами не все прикрылись, а Чистилин? Выгоду ищете, так-перетак, козлы двурогие, двадцать пять — подъем!.. И опять свирепое, пахучее столпотворение: ремни в зубах, спутанные лямки, пятнадцать секунд прошло, портянки, сапоги, крючки, двадцать секунд, двадцать пять, кто еще сопли жуёт? Все, равняйсь, смирно! Кто там еще дрочит? Манжеты — к осмотру! О-о-о, да вы пуговицы не застегиваете, двадцать — отбой! Обратный бег. Легли. Успели. Все накрылись. Затаились. Обмундирование рассыпано, как книги и вещи в брошенном доме, городе. Хорошо. Тридцать — подъем! Вспорхнули с кроватей. Добежали до середины. Отставить! А кто за вас одеяла на спинки будет забрасывать, а? Вонь проветривать? “Отставить” значит “вернуться в исходное положение”... Левый сапог снять! Ага, Иванов, а где портянки? Где портянки, Иванов? Ай-ай-ай, Иванов! Взвод! Двадцать — отбой! Гад, Иванов, чмошник, страдай тут из-за тебя.