Анатолий Бузулукский - Время сержанта Николаева

Они сидели перед ним так же, как пребывали в жизни. Слащавый Назокатов, в испарине промеж редких волосенок, сладострастно, философски грызущий ногти, отчего руки его казались короткопалыми и влажными, а глаза были синеющими сквозь черноту, круглыми и широкими от человеколюбия, законспирированных запоев, разумности и влечения к женскому полу. Дурнушка Усманова, изъеденная оспой, религиозно покрытая бежевым батистовым платком, смелая, несообразительная, покусывающая толстый язык при частых оговорках, выдирающая из-под покрывала волос, рвущая его и мгновенно творящая над ним суеверную молитву опрокидывающимися ладошками-лодочками. Или же две памирские голубоглазые и краснокосые молчуньи, сидящие, как сестры, рядом, Ибрагимова и Холова, чей русский выговор был таким сносным, как будто дался им при их горном индоевропейском рождении; казалось, они тосковали совершенно по другому поводу и совершенно другим способом, чем остальное человечество, обособленно, тускло, как человечные эндемики. Павла Анатольевича беспокоил зеленоватый крохотный синяк у Холовой на скульной косточке: кто же ударил ее и зачем?

Таджики бывают разные, как деревья или камни: кулябские в расцвеченных тюбетейках, гиссарские с нелепой столичной судьбой, самаркандские интеллектуалы, ленинабадские, как его зав.кафедрой Муясара Абдуллаевна, овеваемые северными теплыми ветрами, наследующие власть, чистоголосые и созерцательные бадахшанцы, локайцы, курган-тюбинцы и еще миллионы людей.

Однако Павел Анатольевич отдавал себе отчет в том, почему так новоиспеченно волновался помимо причин педагогики и предкатастрофы, оглядывая эту группу людей. Рядом с Усмановой за одним столом сидела красивая студентка с красивой фамилией Азимова, чье имя он подсмотрел на первой странице журнала — Дилором. Не очень подходит к ее субтильной привлекательности. Ему думалось, что именно саднящее мужское желание видеть ее помешало ему отказаться от всей этой слабой, бесперспективной, дикорастущей подгруппы кишлачных таджиков. Ему хотелось сделать для них больше. Дома, составляя конспекты занятий, он ориентировался на их муку приобщения, тугодумство, нецивилизованность, чужеродные органы речи, приязнь. Теперь он тоже умничал в большей степени для нее, для ее ждущего слуха.

— Э! Все равно у тоджиков чистый кровь, а русские везде бегали, все помешали. Ми — арийцы, — не унималась Усманова-Усмонова, запахиваясь в платок, мечтая понравиться муалиму или запугать его.

Все заахали, замахали на вольнодумство Усмановой, которое было бы невозможно и полгода назад, высказанное русскими словами, и одновременно заурчали, как будто кишками почувствовали оглашенную истину: да, да, правильно Усманова говорит. А вы, дражайший муаллим, не обижайтесь, вы не такой, как другие русские, вы умный, уважительный, мы отделяем вас от других. Не больно зарежем.

— Не чистый, — твердо сказал Павел Анатольевич.

Ему было не лестно, а совестно, что его отделили от великого кровосмешения и готовы пригреть у себя. Он подумал, что предательство рождается из благородства раскаянья.

— Почему не чистый? Чистый, самий чистый! — испугалась Усманова, и все прижались и закостенели, как мыши перед кошкой.

— Не чистый, а чистая. Кровь — женского рода, а мужской не бывает, и среднего тоже. Только — в жизни, а здесь урок, — пояснил Павел Анатольевич и услышал благодарное облегчение отовсюду:

— А! Понятно! Правильно!

Они хохотали над Усмановой, опять опростоволосившейся и кусающей толстый язык, и любили его, даже Азимова восхищалась им. Он стал говорить о гиссарских согдийцах, которые были и сплыли, об исчезновении народов, которые также смертны, как и люди. Может быть, только беспечально. Ему пришлось признать, что большие, великие, колонизаторские народы умирают быстрее и бесследнее, чем их малые братья, потому что притесненные лелеют гордость выживания, и эта гордость заменяет им и месть, и надежду, и достоинство, и славу, и могущество. Будьте всемирны, а лучше — одиноки, не примыкайте друг к другу ни по каким признакам и вы проживете охотнее и дольше любых общин, партий, кагалов, легионов, уний и федераций.

Студенты понимали его наполовину и, не стирая вежливого умиления, поддакивая и млея на тягучем солнцепеке, переносились уже на следующую “пару”, которая тоже состояла из времени. Павел Анатольевич заметил, что Назокатов, слушая его с превосходством единственного мужчины, вдруг особенно закивал головой, почти прижимая ее к крышке стола, и вдруг совсем приклонился и быстро выпрямился, поднял подбородок и утер губы. “Сплюнул остатки наса”, — подумал Павел Анатольевич с брезгливостью. Это уж слишком!

— Ну хватит! Теперь поговорим о глаголе, — сказал он. — Итак, русский глагол как часть речи. Кто хочет отвечать? Пожалуйста.

Студенты опомнились, окстились, стали искать виновного, шуметь тетрадями, и их восточное молчащее возмущение не могли выжечь ни солнце, ни беспокойство, ни будущее возмездие, ни суета, ни приготовления, ни справедливость и правота муаллима. Злилась даже Азимова, украдкой листая учебник Шанского, пряча линию глаз и попыхивая тонкими ноздрями. Злился и Павел Анатольевич, желая быть суровым и обиженным. Усманова (якобы незаметно) вырвала еще один волосок, морщась от боли, и мгновенно искромсала его быстрыми пальцами с молитвенным шепотом самоотвода. Павла Анатольевича растрогали и разжалобили ее дрожь и изменчивость.

— Ну так кто же? Назокатов, пожалуйста. Давненько мы вас не слышали. Вы готовы? — сказал русский муалим.

Назокатов поднялся изможденно, грешно. Он не знал вины, разгладил брюки липкими ладонями, облизал только что сплюнувший рот. Было ясно, что он ничего не знает, что его изводит наваждение чуждой жизни, нелепицы звуков, недосыпания и безбрачие. Павлу Анатольевичу было известно, что Назокатов работал ночами, копил последнюю тысячу на калым, и поэтому он ему сочувствовал как подвижнику неотвратимой ортодоксии продолжения рода.

— Э! — сказал Назокатов и задумался.

— Простите, можно без “э”, — вскипел Павел Анатольевич. — Что это у вас в городе, что ни человек, то обязательно “э”? Всякая речь начинается с “э”, что у таджиков, что у русских. Противно слушать. Словно какая-то перепона в горле, мол, если не проэкаешь, как полагается, то и не поверят. Извините, Назокатов.

Студенты были в недоумении, как чистые дети. Похихикали из приличия. Что-то муалим чушь порет, что-то серчает.

— Э, глагол как часть речи... Конечно, семантика глагола есть... — продолжил Назокатов.

Павел Анатольевич усмехнулся “семантике”: без этого полюбившегося звука обходился редкий ответ, националы завороженно пели его красоту. Ничего, нужно приветствовать любовь к смутному слову, абракадабре, заклинанию, преодолению немоты.