Марк Казарновский - Из жизни военлета и другие истории

Солдат божился, падал на колени, плакал и кричал, что да, признается. Овцу схватил. Но только для того, чтобы съесть ее всем отделением. А для других целей есть знакомая продавщица Анька. С которой дружит все отделение.

На крик дознавателя, что, мол, вас в армии не кормят, что ли, ответил искренне и простодушно — да, не кормят. Впрочем, этот ответ в протоколе зафиксирован не был.

А вопрос в конечном итоге разрешил Густав Иванович. Он доказал в НКВД, и в прокуратуре, и, наконец, в обкоме, что да, дело безобразное, но дать ему ход возможно только при личном заявлении пострадавшей. То есть — овцы.

Наши все органы отлично понимали, что любое дело начинается с заявления. Или доноса, что почти одно и то же. И, главное. На третий день пастух в стаде не мог найти пострадавшую. Все решили — пастух выпил много араки. Дело закрылось.

Правда, солдата перевели служить в Забайкальский военный округ. Что с ним сталось, ни для кого уже не стало интересно.

А Густав Иванович еще более подтвердил славу крючковода. Шел, кажется, 1948 год.

Однажды он пришел в мастерскую позже обычного. Сразу попросил чаю, Гале предложил закругляться и все на Арона поглядывал. Тот готовил заготовки на завтра и ждал, что такого интересного Густав расскажет. У него что ни рассказ, то скрытый смысл. А то и не один.

Но он больше вздыхал, пока не вымолвил:

— Начали брать.

— Что начали брать?

— Не что, а кого. Догадайся, пан Арон, стрех раз.

— Да вроде брать-то некого.

— А космополиты?

— Да их ведь, с Божьей помощью, уже и не осталось вовсе.

— Что я вам советую, Арон Григорьевич. Вы соберите вещички. Семьи у вас нет. Завтра подайте заявление об отъезде в Белоруссию и немедленно, да, да, немедленно смывайтесь. A-то не уцелеете, это я вам говорю, Густав. Войно. А я ошибаюсь редко. Ну-с, я пошел. И не раздумывайте!

И Густав ушел.

Арон никуда не поехал. Не поехал, потому что лег спать. Почему он должен, как заяц, метаться по огромным пространствам. Он не космополит. Не сионист. Не националист. Не талмудист. И даже не шпион. Просто — обыкновенный еврей, который ничего противозаконного не совершил. Правда, убил двух немцев. Так за это еще и медаль получил. Нет, нет. Не буду бежать. В конце концов Арон Сталину сапоги сделал. И не только ему. Тут он и заснул.

Приснился ему странный сон.

Кстати, немного о снах.

Конечно, как и каждому нормальному человеку, Арону снится различное. И на фронте, и здесь, в Медногорске. Он ведь не думал, что еще и в лагерь попадет. Но об этом потом, как у нас говорили — ежели, даст Бог, доживем.

Теперь часто вечерами пытается Арон припомнить сны, что, например, снились ему на фронте.

Получалось — или ничего, или полная ерунда. Например, нужно в атаку, а он не может найти рожок от автомата. Правильно, именно рожок, так как в 1941 и 42 годах, ежели у нас и были автоматы, то трофейные. То есть, немецкие.

А в основном ничего не снилось, так были измотаны. Боями, бегством, наступлением, снова… Да что говорить. Снов — не было. Упал — уснул. Там, где упал.

А уж после окончания, когда приехал в Медногорск, и у себя в подвальчике оборудовал топчанок, да матрас выдали в исполкоме, тут-то сны и стали появляться. Видно, понемногу начал приходить в себя.

Но одна особенность снов. О чем бы они ни были, действие всегда происходило в штеттле и в Доме.

Сны Арон, конечно, сразу же утром и забывал. Всегда помнил только сон в ночь на 22 июня 1941 года, когда мама ему сказала: «Ареле, закрой окно, сейчас гроза будет». Он старался его не вспоминать, потому что всегда начинал плакать. Да что там.

Но вот здесь, в Медногорске, сны снились такие, что и рассказать их кому-либо никак нельзя. Иначе — последствия!

Вот один сон не выветривается ни в какую. Думается, сейчас напишу и освобожусь от него напрочь.

А снился Арону в подвальчике в Медногорске Верховный, то есть И. В. Сталин. Вот что происходит.

В общем, его хватают, везут куда-то и оказывается он, судя по соснам, елям и снегу, на даче. Вводят в комнату и оставляют одного. Он чувствует, ему крайне неудобно. Оказалось — снег с валенок оттаивает и грязноватая лужа. Частично на полу, частично на ковре каких-то голубоватых тонов. И руки совершенно грязные.

Но пока это все мелькало в сознании или подсознании, дверь открылась и вошел невысокий рябой немолодой мужчина. Очень просто одетый.

«Что, так и будышь стоять, а, боец», — произнес с акцентом этот человек и я обмер — Сталин. — Ладно, не мэнжуйся, мне про тебя Рокоссовский говорил. Вон, выдышь, в твоих сапогах хожу. Очень удобные, кстати. Как это вообще получается, что вы, евреи, всегда угадываете и все хорошо делаете. Нэ понимаю».

Сталин расхаживал по ковру, поглядывал на лужу, но сесть или сказать — вольно — не говорил. Арон стоял, не двигаясь.

— Ну что стоим, солдат. Давай к столу. Мне чачу [53] Чача — самогон из винограда (груз.). привезли. Да валенки ставь на батарею. Присуши. Март на дворе. Что, старшина не может сапоги выдать? Ну и армия. Вот поди, повоюй с такими. Давай по первой. Да сиди, сиди, не вскакивай. И забудь, мы с тобой здесь просто два сапожника. Да не удивляйся. У тебя отец кто? Сапожник. А у меня отец кто — читал, небось, автобиографию товарища Сталина. Сапожник.

Ты продолжаешь дело отца. И я бы продолжил, сидел бы в Гори, обувь шил. У нас и домик был. Маленький, но домик. Нэт, этот дед меня сбил. Кто, кто? Да Ленин, вот кто. Прыехал в Гори, ботинки ему нужно подбить, чтобы в Швейцарии по горам сподручнее было. Ну, я и подбил. А он отцу и трындит, и трындит. Мол, сын твой мастер на все руки. Отдай его мне, я из него классного рэволюцыонэра сделаю. Грабить будем. Для народа.

Вот так я и стал Генеральным секретарем. А мог бы быть хорошим сапожником.

После четвертой у Арона уже все было, как в тумане. Только мелькал товарищ Сталин перед глазами, да какая-то женщина меняла тарелки. Пока неожиданно не услышал голос с акцентом: «А что, батоно, давайте его расстреляем». — «А за что?» — «Так он размер вашей ноги знает, Иосиф Виссарионович». — «Хм, пожалуй, ты прав. Давай расстреляем».

Арон проснулся на топчане. Вытер холодный пот. Время было утреннее, пять часов. Сел за свой табурет и начал ладить очередные сапоги.

Утром пришла неожиданно Гюльнара Семеновна, что из управления бытового обслуживания Горисполкома Медногорска. Она же Арона на работу и устроила.

Гюльнара приемщицу отпустила, на дверь повесила трафарет «Учет» и попросила чаю. Пила молча. После второй кружки чему-то рассмеялась и сказала:

— Ты знаешь, Арон, я — татарка. А мы чай любим и очень его уважаем. Пьем с удовольствием. У каждой семьи свои традиции приготовления чая. Но скажу откровенно, такого вкусного чая, как у тебя, я еще не пила. Где ты его достаёшь?