Владимир Орлов - Усы: сборник рассказов, эссе, интервью

Но знаменитый роман назван — «Сто лет одиночества». Тысячи лет одиночества… Да, при Открытии Америки собралось человечество, но это не значит, что состоялось слияние душ каждого из людей друг с другом. Человек по натуре своей одинок. Он стремится к общению, к пониманию и себя, и другого человека, но под небом он одинок. В романе Габриэля Гарсиа Маркеса сказано, в частности, о неизбежном разъединении одиночеств. Традиция же русской литературы вызывает надежды на соединение многообразий суверенных душ. Мне эти надежды ближе.

Муки и боль, надежды, пафос, ирония, насмешки в судьбе человечества…

Да не посчитают мои слова читатели, коли такие случатся, претензией на некие глубокомысленные откровения. В моих словах много упрощений и дилетантства — ученые люди могут над ними и посмеяться. Это всего лишь ощущения (или даже клочья их) обычного московского жителя (или скажем — обывателя), решившего сдержать обещание. Ну да, высказаться относительно Открытия Америки…

Полагал, что мне еще долго будет позволительно похваляться каравеллами детства. Но в начале года позвонил знакомый и сказал, что со шлюза № 3 в Яхроме их сняли. Гласность гласностью, а дознаться у нас толком, кто отдал распоряжение и зачем, дело унылое. Кто говорит: местные власти. Кто утверждает: речники, в чьем ведоме канал. Для них, мол, это никакое не произведение искусства, а просто тяжелые предметы на крышах башен управления шлюзом. А предметы эти нуждаются в починке. К чему на это тратиться? Упоминаются кооператоры, мол, им переданы каравеллы, на ремонт ли, на разборку ли, неизвестно. Не так давно кооператоры под Яхромой намеревались строить лыжные трамплины, но дело не пошло. К тому же сейчас кооператив есть, а завтра его нет. Высказывался довод: зачем, мол, хранить память о проклятой поре? Довод этот сомнительный. Именно-то и следовало бы оберегать каравеллы как свидетельство истории, как увековечивание памяти о подневольной жизни строителей канала. Так или иначе каравеллы сняли. За два года до предстоящих на Земле торжеств. Досадно. И грустно… Но вернули Яхроме каравеллы! Вернули!..

А каравеллы человечества в пути. Далеко ли они поплыли? Далеко ли приплывут?

Писатель Владимир Орлов стал знаменитым, когда в начале 80-х годов прошлого века журнал «Новый мир» напечатал его роман «Альтист Данилов». Главный герой романа — демон на договоре — очень полюбился доперестроечной советской интеллигенции. После развала СССР Владимир Орлов не изменил писательскому призванию. Он преподает в Литературном институте и пишет новые романы.

— Владимир Викторович, как вам нынче работается в Литинституте на Тверском бульваре, 25?

— Сейчас восстановили исторический забор на Тверском бульваре со всякими белокаменными деталями, а в самом институте все по-прежнему. Однако изменился состав студентов. Теперь к нам приходят поступать внучатые племянники постмодернизма. Очень на них сказывается влияние этого постмодернизма: используют чужие тексты, чужие ситуации.

— Но вы сами отбираете студентов в свой семинар?

— Да, как обычно. У нас по-прежнему есть творческий конкурс. Главным образом, я беру ответственность на себя за выбор тех или иных студентов. Я с заочниками работаю, раньше приходили люди вполне состоявшиеся, например, у меня в семинаре были и дьякон, и доктор наук, и солистка Большого театра, и летчик-истребитель, и даже инкассатор. А сейчас чаще всего поступают 18-летние, у которых, кроме школы, за плечами ничего нет, и понимания, зачем они приходят в Литинститут, тоже нет. Поэтому многие отсеиваются. К третьему курсу у меня из 24 набранных осталось 14 человек. Из них, я думаю, человек 5–6 одаренных, которые действительно что-то смогут сделать в литературе. Если предыдущие поколения семинаристов были людьми XX века и могли находить с преподавателями общий язык, то эти уже родились во время нашей смуты. У них в школах и семьях, видимо, не слишком велик интерес к культуре, образованию и литературе. Часто приходят люди мало начитанные, не знающие даже, какие писатели у нас были в 60-е годы прошлого века. Скажем, Трифонова или Казакова никто не знает. И на меня они уже смотрят как на человека из какой-то глубокой старины: типа Писемского или Вяземского. Первые занятия просто тягостное впечатление оставляли: я их не понимал, и они меня не понимали. Потом постепенно и контакт возник, и сама атмосфера института заставила их читать и серьезнее относиться к слову и работе над текстами. Хотя эти ребята пока еще очень сырые.

— А это правда, что вы своих студентов учите писать детективные и исторические романы?

— Я их заставляю писать остросюжетные произведения. Чаще всего люди не умеют строить сюжет. Из прошлого моего семинара почти все студенты написали и опубликовали детективы, а также исторические сочинения. Причем сюжеты не я подсказывал, они сами брали из того, что им было близко. Очень важен момент соперничества. Все-таки Литературный институт — прежде всего игра, необходимая для того, чтобы писательство не было полным занудством.

— Новые ваши романы «Шеврикука, или Любовь к привидению» и «Бубновый валет» настолько не похожи по стилю, как будто написаны разными писателями. Сейчас вы заканчиваете роман «Камергерский переулок». А его вы пишете в каком жанре?

— Как ни странно, и «Шеврикука», и «Бубновый валет» созданы в моем соперничестве со студентами. То есть я их заставлял писать детективные и исторические тексты, а сам в это время ничего не писал. У меня затянулся перерыв после «Аптекаря», когда в стране была сплошная политика и до литературы никому не было дела. Мне казалось, что вся моя проза никому не нужна, а потом все же возникло желание снова писать. После «Шеврикуки» я решил попробовать себя в жанре, который предлагал освоить студентам. Так получился «Бубновый валет». У меня уже был триптих «Останкинские истории»: «Альтист Данилов», «Аптекарь», «Шеврикука». После триптиха с определенной останкинской интонацией мне захотелось написать роман от другого лица и другим языком, чтобы не заскучать в этой интонации. Поэтому я придумал совсем другого персонажа и начал писать роман как детектив. В силу того, что я десять лет проработал в «Комсомольской правде» и работу журналиста хорошо знаю, я вспомнил обстоятельства 60-х годов в молодежной газете и вообще в стране. Поначалу мне было очень трудно находиться в шкуре своего персонажа-газетчика Куделина, а потом я с ним слился и пошли уже куски более яркие по языку. Это была намеренная задача, и мне было интересно это делать. А в «Камергерском переулке» я опять вернулся к фантасмагории.