Дервиш Сушич - Я, Данила

И так далее…

А когда Белград освободили, он вспомнил старых друзей, и со временем старые друзья его тоже припомнили.

В суде он главный. По правую руку от него сидит желтый чиновник с голым и румяным, как задок ребенка, черепом. На любое замечание председателя он расплывается в угодливой улыбке:

— Совершенно правильно, товарищ председатель!

Значит, одолею председателя — этот приложится сам. Большинство есть. На третьего плевать.

На людей типа моего председателя очень действуют душещипательные разговоры, игра на сердечных струнах. Сиди на его месте человек, прошедший Главнячу [15] Главняча — тюрьма при главном управлении полиции в королевской Югославии. и все семь вражеских наступлений, тот уж, будьте спокойны, не поймался бы на эту удочку. Словом, выбор оборонительных средств не вызывал у меня особых усилий, применить их было и того легче.

Страшное обвинение сводилось к одной короткой фразе:

«Этот тип обманул предприятие».

Изложение фактов продолжалось полтора часа.

Председатель суда задремал, установив, видимо, уже в первые десять минут, что обвинение — справедливое, к тому же основательно и юридически безукоризненно обосновано и документировано. Наверное, он уже знал, как следует по мне вдарить, и потому предался сладкой дреме и мечтам, в которых ему виделся обед, послеобеденный отдых, вечернее кафе, шприцер и, возможно, партия преферанса.

Но я не дремал. Под полой очевидной жертвы я прятал меч победы. Чтоб поразить им головотяпство и легкомыслие!

Сотни моих предков, крестьян, десятилетиями боровшихся с помещиками, жандармами, таможенниками, сборщиками податей, судьями, окружными начальниками, депутатами и всегда выходивших из сражений с минимальными потерями, знавших для этого сотни уловок, змеиных улыбок, притворных охов и вздохов, проснулись во мне, кровь побежала по моим капиллярам, насыщая умом мои мозговые клетки. Я отбивался, как мог, от этих незваных помощников:

— Пращуры, на место! И без вас обойдусь. Это наш народный суд! И противники мои не те, с какими вы тягались, хотя я, ваш потомок, в интересах ваших же потомков и должен оставить в дураках этих добрых людей. Но, в отличие от вас, мне надо отстоять не чье-то поле, не чью-то жизнь, а стремительный темп развития Лабудоваца, — только и всего, так как иначе он легко может замедлиться, отбросив ваших потомков на задворки какой-нибудь дальней пятилетки в необозримой перспективе. Поэтому отойдите в сторонку, плуты и мошенники! Вы приходили в суд босые, но отдавали торбы серебра за имения разорившихся бегов. Днем вы были косари и бедолаги, а ночью — гайдуки. Вы похоронили Османскую империю и на своих же костях воздвигли королевство, дабы и впредь было кому вас угнетать. Вы с именем всевышнего рубили друг другу головы за пядь земли или мелкую обиду, готовы были лизать руки за медный грош, рассыпаться мелким бесом перед соседкой, прельстившись ее задом, и в диком загуле спустить все, что с трудом и муками сколотили за целую жизнь. Так помолчите же, речь идет не о вашем противнике, а о моих недругах, которых надо добром склонить на сторону общины, взявшей то, в чем она действительно нуждалась и что тяжущееся с ней предприятие только загубило бы. И все же не мешает призанять у вас ума, пусть будет под рукой на всякий случай.

Подошла моя очередь. Сквозь дремотный туман председатель пропустил луч учтивой приязни:

— Что вы, товарищ, можете сказать на это?

По всей вероятности, он ожидал невразумительной невнятицы. Но я выпрямился, как минарет на Беговой мечети, развел руками и возопил:

— Товарищи и братья!

Эти два неюридических термина прямо на глазах моих сотворили чудо. Все мы словно бы внезапно поняли, что люди могут быть не только судьями, истцами и ответчиками, но еще и товарищами и братьями. Я произнес их так трагически, как будто сообщал вкладчикам о крахе Народного банка ФНРЮ!

Первая тактическая победа: я обратил на себя внимание председателя и смутил противника.

— Товарищи и братья! — воскликнул я со слезой в голосе. — В ваших руках наша славная социалистическая справедливость. Судите меня! Однако прежде выслушайте, чтобы до конца быть уверенными: приговор ваш не идет вразрез с учением Маркса, Энгельса, Ленина! (Я уже совсем отвык от концовки этого ритмического ряда имен.) Я никогда не ходил по судам и потому не знаю, как судят людей, что попали в беду, вроде моей. Товарищ председатель, раз народ доверил вам столь высокий и почетный пост — быть на страже нашей социалистической справедливости, значит, вы всю свою жизнь с молодых лет отдали борьбе за эту справедливость. Борясь за права народа, вы, конечно, видели страдания нашей бедной гордой Боснии. Она кормила вас, партизан, отдавала вам хлеб до последнего зернышка, когда вы, раненые, спасались в ее дремучих лесах, она оберегала вас, ибо только в вас видела избавителей от столетнего ярма, горького и кровавого! Вы, товарищ председатель, помните, как вы проходили колоннами, с пулеметами на плечах и гранатами на поясе, а наши голодные, оборванные ребятишки отдавали вам последний кусок, чтоб вы лучше воевали за их молодость, за их будущее, потому как их отцы, к которым я причисляю и себя, воевали в других братских республиках. Товарищ председатель, вспомните страшное горе тех сел, через которые проходили ваши батальоны…

Председатель сначала удивленно заморгал, потом почувствовал себя польщенным, заерзал и вдруг выпятил грудь, словно и в самом деле все четыре года воевал в Боснии. А когда он вдосталь нахорохорился, войдя в роль, какую я ему навязал, ему пришлось-таки вспомнить, как выглядела Босния в те времена…

Все силы своей изворотливости я употребил на то, чтоб поддержать его в этом очень приятном для него заблуждении. Я наседал, как командующий армией, когда какой-нибудь роте удается пробить брешь в линии обороны противника и он немилосердно бросает в нее войска, расширяет и углубляет ее, разваливая вражеский фронт. Я пустил в ход артиллерию фраз, срывая со слушателей последние лохмотья настороженности, в их мигании и непрерывных кивках я видел взметающиеся в воздух бункера юридической логики, я забрасывал десанты автоматчиков, застававших врасплох их сочувствие, и оно пробуждалось и сдавалось в плен поначалу частично, а потом и целиком. Ракетами вымышленных цитат из речей наших самых высоких руководителей я освещал все закутки поля брани, не позволяя ничему уйти в тень. Я доказывал с пеной у рта, просил, заклинал, гордо вскидывая голову, как человек, ждущий не милости, а справедливости, все глубже овладевал душой и сердцем председателя суда, все безогляднее требовал от него, ко все большему его удовольствию, справедливости человеческой, но при этом не умалял справедливости законов, взывал к ним, как к людям, возносил их, как блюстителей закона.