Дервиш Сушич - Я, Данила

И в то время, как на улице шумел осенний столичный полдень, в этой комнате с тяжелыми шторами и с жесткой мебелью, да и не только мебелью, в полной тишине, вызванной необычным вниманием слушателей к моей еще более необычной речи, велся бой за пятнадцать миллионов динаров, которые я за два с половиной сезона заработал на машинах. За эту сумму стоило бороться, даже и такими средствами. Что же касается моего югославского сознания, оно лишь подернулось чуть заметной рябью. Небольшой штиль. Однако, если надо было заплатить за успех угрызениями совести, я со спокойной душой шел на это, не считаясь с подобной жертвой.

Главный пункт обвинения в неуплате денег за машины я без труда отвел под натиском неопровержимого довода: мы ждали от нашей республики дотаций, но их в последнюю минуту отдали коксовым и металлургическим заводам.

И наконец я открыл последний шлюз, намереваясь доконать врага и по трупам прийти к цели. Тысячи бедняков, сказал я, ждут исхода суда, они крепко надеются на его справедливость, от его решения зависит, процветать ли Лабудовацу или прозябать до тех пор, пока на повестке дня Союзной скупщины не встанет вопрос о краях, не имеющих условий для развития промышленности и сельского хозяйства.

— Я, товарищи, обрисовал вам нашу жизнь на селе, где первую борозду после освобождения провели женщины и дети, сами впрягаясь в плуг, и где и посейчас еще добрая половина детей не ходит зимой в школу, потому что у них нет опанок!.. Вот теперь и судите, товарищи!

Председатель суда чуть не прослезился. Сидевший рядом с ним плешивец угодливо вытащил платок. На третьего я даже не взглянул.

Председатель наклонился над столом и, подражая великим гуманистам из заурядных фильмов, спросил с наигранной проникновенностью:

— Вы, товарищ, воевали?

— Да, у меня медаль первоборца.

— Какая у вас семья, дорогой друг?

— У меня никого нет. Все погибли.

— А дети?

— Своих нет. Цель жизни я вижу в будущем чужих детей. А на ваш суд добирался где как: то сидя, то на своих двоих (разумеется, я умолчал о том, что сидел и стоял в поезде). И я прошу вас, товарищ председатель…

— Да, да!

Попроси я сюртук из добротной довоенной материи с его плеча, он бы, не колеблясь, расстался с ним — театрально, со слезой запоздалого революционера, и, уж конечно, постарался бы, чтоб об этом услышали в райкоме и вышестоящих органах. Но я не собирался вносить разлад в его семейную жизнь.

Юрисконсульт строительного предприятия понял, что проигрывает сражение. Он начал было говорить, ткнул пальцем в густо исписанную бумагу, но судья встал и облил его сдержанным председательским гневом:

— Считаю представление фактов обеими сторонами законченным!

Большего болвана с университетским дипломом, чем этот судья, я в жизни не видел.

Приговор гласил:

«…Земледельческому кооперативу в Лабудоваце надлежит уплатить штраф в размере двадцати тысяч динаров и в течение десяти дней возвратить машины предприятию там, где они находятся во время вынесения настоящего приговора».

Надо ли говорить, что я взвизгнул от радости!

Мы с противником спускались по лестнице вдвоем. Я бы на его месте вышвырнул к черту папку с этими битыми козырными фактами. Он сжимал ее под мышкой и, опустив голову, считал ступеньки, все еще озадаченный странным исходом дела. Я похлопал его по плечу. Он вслух продолжил свою мысль:

— Как же так?

— Э, приятель, — утешал я его отечески. — Велика беда! Я не таких укладывал на обе лопатки! А тебе впредь наука. Факты, эта самая важная вещь в арматуре жизни, порой повисают в воздухе. Голые факты куда как просто лишить почвы. Голос души и сердца звучит гораздо громче.

— Но ведь вы же сознавали, что не правы!

— С юридической точки зрения.

— Разве этого мало?

— Юридическая точка зрения весьма сомнительна, если в ней закон не соединяется со справедливостью. И все же учись поступать по совести, молодой человек, держись своих законов! Может быть, придет время, когда повыведутся плутоватые крестьяне, что таким вот образом одерживают верх над сердцами и судебными законами, когда правосудие, правдолюбие, логика и сочувствие, ум и красота, здравый смысл и пламя крови соединятся в один нерасторжимый и неприкосновенный узел, некую категорию нерушимой морали. А сейчас удовольствуемся условиями переходного периода и, — здесь я поднял палец, — двинемся вперед, к коммунизму!

Юрист улыбнулся.

— Слушай, где ты прошел эту науку?

Я показал на свои плечи.

— Школьные дипломы зарабатывают задницей, а жизненные — горбом.

— Понятно.

— Ну будь здоров да удачлив! И остерегайся связываться с крестьянскими отпрысками. За неимением Австро-Венгрии они надувают собственную мать, за которую готовы голову сложить.

— Глубокая мысль!

— Иной раз плохой пловец тонет в глубокомыслии. А мои слова заруби у себя на носу, не то карьеры тебе не сделать. Итак, еще раз будь здоров и весел.

С гордым и надменным видом вышел я на улицу. Во мне клокотала непонятная сила. Казалось, кольни меня иглой, сразу брызнет кровь. А если сосчитать все красные кровяные тельца, их будет ровно пятнадцать миллионов.

Белград вилял хвостом у моих ног, как интеллигентная собачонка.

Я удивлялся, отчего не трясутся его мостовые, когда по ним шагаю я, Данила!

Когда мы с Дойчином вместе с половиной укома вошли в зал, там уже яблоку негде было упасть.

Я открыл собрание.

Было много громких, красивых слов и шумных аплодисментов. Перечислялись все наступления, все съезды и пленумы. А когда секретарь похвалил меня и мой коллектив за беспримерные успехи, раздались овации.

Кто-то крикнул:

— Да здравствует наш Данила!

И меня захлестнуло волной криков и рукоплесканий.

А я вдруг подумал о своей холодной каморке, объятой мертвой тишиной. Люди накричатся, наговорятся и разойдутся, чтобы согреть свои души подле очагов и в своих постелях под ровное дыхание жены и уютное посапыванье спящих тут же детей. Блаженные, они поплывут, лежа на спине, по сладостной реке сна. А я всю-то ноченьку буду сражаться с самым страшным своим палачом и самым коварным врагом — самим собой. И, задыхаясь в горячей мгле одиночества, с головной болью и ломотой во всем теле встречать белый флаг рассвета.

Думаю, что все святые страдали бессонницей. Если, конечно, чтоб стать святым, достаточно пустить по ветру все личное, а себя отдать на съедение коршунам общественных потребностей!

Жизнь мало-помалу низала годы в длинное монисто времени. С каждым годом моя голова все больше белеет. Прибавляется усталости в коленях и пояснице, убывает сила в руках. О женщинах вспоминаю раз в семь-восемь ночей. Но уже утром холодная вода и жгучие проблемы прогоняют соблазнительные видения. И я выхожу на люди таким спокойным, словно ночью меня ублажал целый гарем.