Святослав Рыбас - Зеркало для героя [сборник]

Симон снова пожал плечами и сказал:

— Это прискорбно. Большинство русских не в силах привыкнуть к свободе. Они ненавидят всех, кто хоть немного демократ.

Нина подумала, что Симон забыл о земской традиции, но потом вспомнила, что власти всегда подозревали самоуправление, и решила, что он прав.

Она произнесла слово, похожее на «ммны», потом спросила:

— Ты не боишься русских?.. Я и то боюсь. Ни ты, ни Врангель их не переделаете. Поскреби чуть-чуть, и за либерализмом — старый чиновник.

— Видишь, у тебя и меня одинаковые проблемы, — улыбнулся Симон. — Мы с тобой не против патриотизма, мы — против дураков под национальным флагом. Ты согласна?

— Согласна, согласна! — ответила она. — В Турции я была националистка, а здесь — космополитка.

Нина совсем запуталась в том, кто она на самом деле, как будто сейчас они с Симоном сочинили какой-то воображаемый портрет на фоне воображаемого народа, воображаемого патриотизма и т. д.

Летом двадцатого года Крым стал похож на Вавилонскую башню.

Из Парижа приехал Кривошеин, ближайший сотрудник преобразователя русской деревни и разрушитель патриархальщины Столыпина. Кривошеин дал согласие возглавить правительство только после того, как Врангель подписал закон о земле. В правительственном сообщении по земельному вопросу говорилось: «Сущность земельной реформы, возвещенной в приказе Главнокомандующего о земле, — проста. Она может быть выражена в немногих словах: земля — трудящимся на ней хозяевам».

Казалось, что возрождается наследие Петра Аркадьевича Столыпина, делавшего ставку на «сильного мужика», и одновременно с этим белая армия отказывается от помещичьей мечты и политики бывшего главнокомандующего Деникина.

Вслед за приказом о земле вышел приказ о земском самоуправлении, объявлялось, что сельскохозяйственная будущность России — в руках крестьян, а помещичье землевладение отжило свой век, «кому земля, тому и распоряжение земским делом, на том и ответ за это дело и порядок его ведения». Земское самоуправление отныне должно было стать главной опорой государственного строительства.

Казалось, что наконец великая реформа Освобождения завершается. Пусть завершается только на клочке русской земли, но зато дает надежду на мир и возрождение родины. Общество должно было объединиться на новых началах. Новые начала должны были вдохнуть жизнь в опустошенную, изверившуюся душу армии.

Отныне армия, взяв объединяющее имя Русской, признавала прежние ошибки «добровольчества», когда она воевала не только с красными, но еще с украинцами, грузинами, азербайджанами, и лишь чудо уберегло тогда от схватки с казаками, которые были ее частью.

За переменами в армии следовали перемены во всех сферах — от разрешения преподавать татарский язык в школах, что было немыслимо при Деникине, до широкой поддержки разных кооперативов. Казалось, все силы общества, все мнения должны были сплотиться вокруг Главнокомандующего.

В Крыму шла верхушечная революция.

Внутри этой революции действовала контрреволюция. Нет, это были не большевистские агенты, а тоже сторонники Врангеля. Но для них сменить вехи было тяжелее, чем умереть. Они уже закостенели в своей вере и привычках. Одни из них могли жить только как конкистадоры, другие — как небольшие торговцы, третьи — как чиновники, четвертые — как международные банкиры. И еще были пятые, шестые, седьмые… Чем можно было объединить офицера, который знал, что его семья в Севастополе или Феодосии живет впроголодь, и кооператора, который жаждал продать товар подороже. Большинство людей чувствовало себя старыми, изношенными, перемениться им было трудно.

Их могло сплотить что-то всеобщее — может быть, национальная идея, если она, конечно, еще оставалась жизнеспособной после германской войны и, особенно, после начавшейся польской. То, что за поляками и за Русской армией стояли французы, не было тайной ни для кого.

На приеме в Большом дворце у заместителя Главнокомандующего по гражданской части Кривошеина Нина встретила весь деловой мир Севастополя. Слышались давно знакомые слова о Минине и Пожарском, самопожертвовании, единении. Она приглядывалась, стараясь держаться до поры скромно, в тени Симона, который почему-то не отпускал ее, ведя вдоль белых колонн.

В искренность призывов она не верила, однако они предназначались не ей, а высокому, посеребренному сединой человеку со шрамом на щеке и бородкой клином — Александру Васильевичу Кривошеину. Симон тоже подольстился к врангелевскому премьеру и, оттеснив молодого черноволосого красавца, представил Кривошеину Нину.

Красавец надулся и язвительно бросил:

— Русско-французам мало их барышей, они теперь решили затеять новую панаму.

— Мы предоставляем всем равные возможности, — примирительно вымолвил Кривошеин. — Это хорошо, что Общество поддерживает «Русский народный кооператив». — И он еще сказал, почему это хорошо, и улыбнулся Нине.

Симон поднял глаза на большую картину, висевшую в простенке, изображавшую эпизод Севастопольской обороны, и вдруг продекламировал частушку деникинских времен:

Кривошеин изумился, не понимая, что стоит за Симоновой шуткой, антисемитизм или что-то другое. Но подозревать француза в антисемитизме было трудно, никто ему не наступал на пятки, с любыми соперниками он ладил.

— Забавные порой возникают мысли! — продолжал Симон. — Вот эта картина… а я вспомнил Ростов, «волшебницу под шапкой-невидимкой».

— Шапкой-невидимкой? — переспросил Кривошеин, явно не знавший выражений ростовских газетчиков.

— Да, спекуляцию. Так называли спекуляцию. Вот этот молодой человек в смокинге цвета сенегальского негра может вам кое-что поведать о сахаре.

Кажется, Симон открывал тайну исчезновения сахара в Севастополе?

— А! — сказал Кривошеин. — Я знаю. — И внимательно поглядел на черноволосого молодого человека. — Вы из Харькова?

По слухам, именно харьковские дельцы скупили на таможне весь сахар.

— Почему из Харькова? — нахально и одновременно трусливо воскликнул молодой человек. — Я отвергаю недостойные намеки мосье Симона.

Но от него уже отворачивались, в один миг черноволосый молодой человек, хотя еще пожимал плечами и жестикулировал оттопыренными кистями, поблек и перестал быть замечаем.

Симон раздавил его на глазах у либерала Кривошеина, которому должна была быть противной такая расправа.

— Фольклор гражданской войны вообще грубоват, — сказал Кривошеин с полуулыбкой. — Кто из вас, господа, помнит «Севастопольские рассказы» графа Толстого? Помните, как он говорит о нормальном состоянии легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим? Это подходит и к нашему времени. — Кривошеин почему-то посмотрел прямо на Нину строгим терпеливым взглядом, и она сразу поверила ему, он понимал многое.