Пилип Липень - Рассказы

Благоприятный случай для начала знакомства выдался через день: мы вместе вошли в лифт, только вдвоём. Кто нажмёт кнопку? Нажимает он: длинные пальцы, сужающиеся к ногтям, пористая кожа. Тонкий лисичий носик, слегка удлинённый, редкие чёрные усики, слишком молодые для бритья. Надо мимолётно улыбнуться ему и сказать какой-нибудь пустяк. Но лобик у него так сосредоточенно нахмурен, чёрные глазки так внимательно устремлены куда-то вверх, щёки так важно надуты. Нет, мне не хочется с ним говорить! Он вдруг становится мне отвратителен, прочь.

С того дня я стал методично избегать его. Садился в трамвай чуть позже или чуть раньше, а потом оттягивал время, покупая булочку, йогурт или апельсиновый сок. На аллею не выходил, плутая путаными дворами и пробираясь между припаркованными автомобилями в поисках арки. Не дожидаясь лифта, взбегал по лестнице пешком, в туалет спускался этажом ниже. Так я провёл месяц или два, пока не осознал, что жизнь моя слишком усложнилась и что я теряю улицу Космонавтов. И как глупо! Из-за какого-то парня в чёрном! Разве не хватит места на аллее даже для сотни прохожих?

И на следующее утро я с облегчением вернулся к прежнему распорядку. Сворачивая за угол и предвкушая встречу с аллеей, по которой давно соскучился, я услышал за спиной знакомые шаги-шлепки. Обгоняя меня, он задел мою руку своей и, не извиняясь, зашагал впереди. Я вспыхнул. Это уже слишком, это он нарочно, это ни в какие рамки, ведь здесь можно разминуться четверым! Эй, ты! Слишком тихо. Эй, ты!! Не сбавляя ходу, он полуобернулся, но, как бы не найдя причины оглядываться полностью, снова повернул голову перед собой.

Я нагнал его у обувного магазина и рванул за плечо. Что такое, что тебе надо?.. Пусти!.. Я толкнул его во входную нишу, прижал к запертой двери и вцепился ему в горло. Россыпь коричневых родинок на белой коже, мелкие острые зубы, заплесневелое дыхание. Он что-то шипел, вырывался и елозил толстым телом, но был слишком слабым. Чернота и ненависть пульсировала у меня в глазах, я рычал и душил его, сжимая руки всё крепче. Он брыкался, наступал мне на ноги, пачкал брюки, и я согнул, повалил его, стал с размахом бить головой о бордюр.

Через минуту, встав и отряхнувшись, я, не оглядываясь, пошёл прочь. Сердце колотилось, и я несколько минут дышал глубоко, пытаясь успокоиться. Вошёл в арку, посидел на скамейке во дворе, унимая трясущиеся от напряжения руки. Всё, всё. Купил йогурт и булочку, медленно съел, стоя у магазина. Мимо проплыла вразвалочку старушка с двумя вальяжными мопсами, блеснуло солнце в форточке стоматологической клиники, прогудел автомобиль. Воробей порхнул мне под ноги, охотясь за крупной крошкой, и я отщипнул ему кусочек мякиша.

Теперь, проходя мимо обувного магазина и вспоминая тот нелепый эпизод, я больше не чувствую гнева, только грусть и вину. Возможно, я сделал что-то не так, возможно, я слишком эмоционален и слишком подвержен влиянию чувств? Наверняка его бабушка огорчена, а я не могу перед ней извиниться, я даже не знаю имени и адреса. И я так и не заглянул в ту таинственную чёрную сумку… Зато улица Космонавтов стала мне ещё дороже. Зимой я купил ботинки в том самом обувном магазине, а весной сфотографировал цветущую вишню. От неё столько лепестков! Высылаю вам фотоснимок.

2011 г.

Мне одиннадцать роз, вон тех, красных. Да. И заверните в газету целиком, чтобы не замёрзли. Спасибо.

Из перехода осторожно — не поскользнуться на заледеневших ступенях, не упасть на букет. Наверху холод, зимний ветер, руки стынут. Тусклое солнце, сугробы, дорожки. Вдоль дорожек, обратив скорбные лица к Резиденции диктатора, сереющей сквозь ветки, стоят длинной чередой вдовы и сироты. Бессрочный пикет — фотографии безвинно казнённых, свечи, иконы. Провожают меня глазами — видят букет, и каждая думает, что её мужу и сыну несу. Мимо, мимо, разгоняюсь и скольжу по полосе раскатанного льда. Поджимают губы. Через мостовую, через цепочку, прямиком ко главному входу. Отовсюду камеры. Навстречу стражник: вы куда? Пропуск есть? Я несу цветы! Да, ему! Разворачиваю быстро, чтобы не успел усомниться. Удивляется пышным розам, а я норовлю мимо. Ловит за локоть: стой, нельзя! Ну, тогда передай, брат, держи. Стражник остаётся с цветами, со снежинками на бушлате — как в кино о военной любви — а я тороплюсь назад, кулаки в карманы. Вдовы и сироты горбятся от ненависти, шепчут вслед: предатель, подлец, паскуда! За сколько сребреников продался тирану, тварь? Бесплатно я, бесплатно.

Мне одиннадцать роз, вон тех, красных. Да. И заверните в газету целиком, чтобы не замёрзли. Спасибо.

Вечер, в скверике темно, снуют тени диссидентов. Иду напрямик: дорожка, сугроб, мостовая. Стражники наперерез: вон он! Стоять! Да, это он, вчерашний! Дай сюда! Сюда, говорю, сука! Хватают за плечи, вырывают букет, мнут, пихают в урну. Красные лепестки рассыпаются по снегу. Толкают в спину: вали отсюда! И больше не попадайся, мигом шутить разучим! Диссиденты окружают, улыбаются худыми щеками, смотрят дружески: вот сволочь диктатор, даже цветы изничтожает! сильно стукнули? ты чей? акционист? хорошо придумано! Нет, я сам по себе. Спешит журналист, дышит круглыми губами на диктофон: что вы хотели высказать? То, что я раб и желаю раболепствовать. Поподробнее, прошу вас! Нечего подробнее; он — диктатор, вы — гордые борцы, а я — низменный раб, и единственное моё желание — преклоняться. Что, что, что? — колышутся тени, горят недоумённые голодные глаза. Что за чушь? Разве не раболепствуют и без того тысячи? Да, но они — бессознательно; я же осознанно. Не хочу выдавливать из себя раба ни по капле, ни как! Хочу раба ассимилировать, хочу раба абсорбировать! В презрительном молчании диссиденты расступаются, давая мне дорогу. Плюют под ноги. Журналист брезгливо стирает запись.

Мне одиннадцать роз, вон тех, красных. Да. И заверните в газету целиком, чтобы не замёрзли. Спасибо.

Рано утром особенно холодно, дворники в толстых тулупах гребут и бросают жестяными лопатами. Стражники замечают меня издали, подходят, берут под локти, ведут во вход. Разворачивают букет, добавляют лапки папоротника и ленты. Поднимаемся по коврам в тронный зал, к диктатору. Диктатор чистит зубы, мы торжественно ждём. Утираясь узорным полотенцем, семенит ко мне, берёт букет, нюхает. Ну, чего тебе надобно? Голос у диктатора тоненький, волос жиденький. Желаю раболепствовать, господин! Что? — голубые глазки глупеют от неожиданности. Ладно, ты мне нравишься; хочешь, дам тебе совхоз? А поднимешь совхоз — дам область? Осмелюсь отказаться, господин, желаю лишь раболепствовать. Ну, раболепствуй! Я опускаюсь на колени и танцую: извиваюсь тазом, хлопаю себя по груди, по ногам, напеваю «барыня-барыня!» Падаю на пол и быстро ползу к нему, вытягивая губы. Вскрикивает, отскакивает: да он же придурок! Гоните нахрен отсюда его! Отморозок конченый. Пинают: кубарем лечу по коврам, по коврам, в сугроб. Дворники безразлично курят. Гасят окурки, бережно прячут в отвороты рукавов и приближаются. Неспешно, размеренно забрасывают снегом, ассимилируют меня с зимой. Вдовы и сироты, диссиденты и диктатор, стражники и цветочницы — молча наблюдают.