Пилип Липень - Рассказы

Я прощался с Джесси у книжного магазина, закрытого на ночь. Она немного беспокоилась, но верила мне. Родная, ты же знаешь, как я тебя люблю… Но ты же видишь, что со мною творится… Я себе больше не принадлежу, мой рассудок помутился, прости меня, прости! Жди здесь, родная, ведь ты такая молодая, такая умная, такая красивая, тебя найдёт очень-очень хороший человек, лучше, чем я, и ты будешь навсегда счастлива!

Затаившись за углом, я ждал. Ноги мёрзли, но тело вспотело. Луна, как белый ноготь. И тут послышался вой. Неужели Джесси? Одиночество, зима и луна? Тише, тише, Джесси! — шептал я в сторону воя. Он услышит тебя и заподозрит неладное! Тише! Шаги. Чёрные кусты нестройно колебались на ветру, колебались тени, и я выглянул. Он. И Найда поодаль, любимая. Ближе, ближе. Слышит вой, крутит румяной головой, зовёт Найду поближе. Пора!

Гантелей по стриженому затылку, и — Найда, Найда! Иди сюда, не бойся меня, теперь мы будем вместе! Попятилась, так я и знал. Бросился, схватил, навалился. О, первое прикосновение! Мешок оказался впору, будь осторожна там, любимая. Ты совсем невесомая, как птичка! Я бежал к вокзалу — успеть на последнюю электричку. Три пересадки до Бреста, ползком через границу, хоть бы вьюга началась, а там как-нибудь в Нидерланды — таков был мой план.

— Ваши документы.

Я дёрнулся спросонья, ноги больно затекли. Рослый патрульный, за ним ещё двое. Какая-то станция. Незаметно погладил Найду через мешок — всё хорошо, всё хорошо, любимая. Протянул билет и паспорт. Он скептично изучил.

— Что у вас в мешке?

— Вещи.

— Покажите.

— Не имеете права!

Я отталкивал его руки, и двое обошли меня сзади, взялись крепко. Меня колотило. Что толку кричать? Патрульный долго возился с узлом, и наконец распутал. Найда высунула голову — аккуратные ушки, утончённый профиль — и улыбнулась.

— Да, это он, тот самый. Вяжите его.

Они вмиг ловко скрутили, связали меня, и повели на выход. Рванувшись — патрульный споткнулся, потерял равновесие и сел на сиденье — я изо всех сил обернулся и крикнул:

— Найда! Я тебя люблю!

2012 г.

Был осенний вечер, лил дождь, светили фонари, катили машины. Всё кругом шумело и блестело. Комиссар стоял под облетевшей липой и ожесточённо курил, вторую сигарету подряд. Чесалось за поясом, но под длинным плащом было не достать. Капли стучали по шляпе и по плечам, ветер дул то справа, то слева, мокрое пятно расплывалось на середине сигареты. Сбоку, из брызг и огней, возникла старушка с зонтиком.

— Что тут случилось, сынок? — она смотрела испуганно.

— Женщину убили, — коротко ответил комиссар.

Чтобы не продолжать разговор, он вышел из-под липы и переступил через ленту ограждения. Фотограф уже прятал камеру, сержанты ощупывали сквозь полиэтилен собранные улики, врач вопросительно смотрел. Оглядев ещё раз тёмное тело за автобусной остановкой, комиссар кивнул. Сноровистые санитары живо переложили тело на носилки, подняли и вдвинули в машину.

Он велел сержантам ехать в управление, а сам зашагал куда-то вперёд, к проспекту. Ему хотелось рычать и бить, слышать хруст преступного лица под кулаками. Как только земля носит таких негодяев? Лишающих жизни нежную женщину? Длинным ножом меж рёбер, прямо в сердце? Ревность? Месть? Злобное извращение? Он поднялся по брусчатому пандусу в гастроном и спросил сигарет.

— И бисквит? — заметила его взгляд кассирша.

— Вы правы, — согласился комиссар.

Опершись на шероховатую стену у камер хранения, он откусывал от бисквита и мрачно размышлял. За что можно убить? Убить, чтобы упала и лежала, в чёрной луже за ржавой остановкой? Чтобы нож с жирными отпечатками торчал у неё из груди? Кто бы он ни был — комиссар не сомневался, что это «он» — нет ему спасения. Ребята уже рыщут по картотекам, трясут, шерстят — не уйдёт! Подонок.

Он вошёл в кафетерий, взял травяного чая и сел за столик. С каждой минутой его ненависть возрастала, и вот он уже воображал себя палачом, приводящим в исполнение смертный приговор. Никакого красного капюшона, лишь простая пилотка, чтобы злодей видел лицо и глаза: чёрные, твёрдые, полные справедливости. Выстрел! Выстрел! Выстрел! В этот момент позвонили сержанты.

— Кто она? Нашли? — комиссар промакнул пальцами уголки глаз.

— Технолог со швейной фабрики, — чётко отрапортовали они.

Отпечатки на ноже тоже были опознаны: инженер сорока лет, ранее не привлекался, адрес, телефон. Комиссар вскочил, стул со скрежетом упал, буфетчица вздрогнула. Он бежал к машине, на ходу отдавая приказы в трубку. Газу, газу! Он с рёвом летел по проспекту, и всюду его ждал зелёный. Это было близко: два поворота вглубь узких улиц, сумрачная пятиэтажка в зарослях осин и боярышника.

Сержанты уже ждали: почёсывали под жёсткими бронежилетами, притопывали чёрными берцами. Он махнул рукой, и они рысью вбежали в парадное, спугнув кошку. Квартира номер четыре, дверь в коричневом дерматине. Протяжный звонок — отрывок из Моцарта. Стук сердца, ясность сознания и готовность к правосудию. Инженер открыл сразу: небритый, невзрачный, в вязаном свитере. Глаза в глаза.

— Ты зарезал? — спросил комиссар прямо.

— Не отрицаю, но прошу выслушать, — произнёс инженер кротко.

Они прошли в квартиру и расселись: комиссар в кресло, инженер на кровать, сержанты на табуреты. Инженер тут же встал, шагнул к шкафу и раздвинул дверцы. Сержанты дёрнулись к пулемётам, но комиссар поднял палец: подождём, что он покажет. Инженер доставал и раскладывал на кровати бельё: трусы, майки, футболки. Всё было чистое, выстиранное, кое-что даже определённо ненадёванное.

— Видите эту одежду, товарищи милиционеры? Что скажете? Лично я скажу лишь одно: это гнусная насмешка, низменное издевательство! Ненавижу! Что? Почему? Вы серьёзно спрашиваете — почему? Потому что внутрь каждых трусов, каждой фуфайки вшита предательская этикетка! Она щекочет, она колется, она жжётся и сводит с ума! От неё невозможно избавиться! Эту скользкую мерзость нельзя обрезать — она станет зудеть ещё пуще, её нельзя выпороть — она прошита тройным стежком! Иные говорят: отечественный мол производитель, тёмный, кондовый. Врут, товарищи милиционеры! Извольте наблюдать: известнейшая шведская марка, куплено в Италии. Всё то же, видите? Остаётся только носить трусы навыворот — но какое унижение! Годы унижений, друзья! И кто ответит за это? Кто повинен в наших мучениях? Кто? Да, я зарезал. Но должен же кто-то отмстить? Стоит же зуд миллионов хотя бы одной гадкой тётки?

Выговорившись, инженер умолк. Он был бледен. Сержанты сочувственно качали шлемами, за стеной еле слышно бубнили новости. Наконец комиссар пожевал и вздохнул: этот человек прав, поделом гадюке. Он поднялся и пошёл, сержанты потянулись следом. У подъезда они попрощались и пожали друг другу руки. Комиссар закурил, а сержанты направились к парковке, по пути швырнув нож с отпечатками в мусорный бак.