Александр Ольшанский - Китовый ус

«Не хотите ли заняться кактусами? — спросил он однажды, когда она, придя к ним, рассматривала коллекцию. — О, знаете, это целый мир… Жалею, что начал поздно. В каждом из нас сидит крестьянин, и каждый должен когда-нибудь покопаться в земле, посадить, как говорится, свое дерево. Конечно, кактусы — это не то, но все же… Если интересуетесь, готов помочь — у меня они почти все в двух экземплярах. Очень советую: придете с работы, поковыряетесь с ними минут пятнадцать — и будете смотреть на мир другими глазами. В этом что-то есть, есть…»

Человек деликатный, он, очевидно, догадывался о нескладной ее жизни с Михаилом Викентьевичем. У них не было детей. Сначала откладывали до тех пор, пока она закончит аспирантуру и защитит диссертацию. При этом само собой подразумевалось, что Михаил Викентьевич защитится раньше. Но произошло непредвиденное — она была уже кандидатом наук, а Михаил Викентьевич, теряя в библиотеках остатки волос, никак не мог завершить диссертацию.

После банкета по поводу успешной защиты, когда они вернулись домой, Лариса Никитична сказала мужу, что теперь, пожалуй, можно подумать о ребенке, тем более что она, кажется, беременна. Наверное, не стоило начинать разговор именно в тот вечер, потому что Михаил Викентьевич был чем-то недоволен. Может быть, ему испортила настроение Аня, подруга Ларисы Никитичны по университету, которая, поднимая тост, заявила, что мужчины должны наконец догонять женщин, а женщинам пора быть женщинами.

Михаил Викентьевич разводил в маленькой чашечке растворимый кофе. Отпивая маленькими глотками и округляя пухлые, пунцовые, как у ребенка губы, он не спешил с ответом.

— Видишь ли, Лара, — весомо начал он, — мы люди науки и должны заниматься наукой. Честно говоря, я не готов быть отцом. Тебе повезло, а я никак не пойму, что нужно еще в диссертацию. Смогу ли я закончить ее в течение года — это проблематично. А пойдут пеленки-распашонки…

— Но идут годы, мне уже двадцать семь. Почти двадцать восемь…

— Между прочим, мама меня родила в тридцать, как видишь, она жива до сих пор, жив и я. Мне нужно защитить диссертацию.

— Позволь, а если ты не сможешь ее защитить?

— Ну знаешь… — Михаил Викентьевич резко поставил чашечку, зацепил рукавом халата баночку и столкнул ее со стола.

Кофе рассыпался, и это окончательно вывело его из себя. Дефицитные баночки поставляли Аделаиде Марковне знакомые, а уж она одаривала ими сына. Михаил Викентьевич задрожал от гнева — он дорожил подарками матери, и Ларисе Никитичне показалось, что у него вздыбились на руках рыжеватые колечки волос.

«Господи, какой он эгоист, какое самовлюбленное ничтожество!» — ужаснулась она и решила на следующий же день пойти к врачу. К счастью, она ошиблась, просто сказалось волнение, связанное с защитой, но пропасть между ней и мужем стала еще глубже и шире. Каждый из них словно поселился на своем острове, причем уже давно, а теперь эти острова и вовсе разъехались.

И странно — они относились друг к другу почти хорошо и чуть ли не доброжелательно. Но Лариса Никитична дома внутренне сжималась, уходила в себя, как улитка в свою ракушку, и с новой силой занялась научной работой. Одну за другой она написала несколько статей о литературе начала двадцатого века, их приняли в редакциях и некоторые уже напечатали. Зная, как действуют на Михаила Викентьевича ее успехи, она работала над ними с каким-то злорадным упоением, каждой строкой и каждой мыслью стремясь доказать, что он ничтожество и бездарность.

— Вот видишь, у тебя время не проходит даром. А на твою публикацию о Зенкевиче и Нарбуте мне придется ссылаться в моей диссертации об акмеизме, — сказал он однажды, выделив ударением слово «мне» и «моей», и Лариса Никитична расшифровала фразу так: что же ты, благоверная, вместо того чтобы помочь, дорогу переходишь…

— Мы люди науки, — ответила она его словами.

Статьи, собственно, ни для науки, ни для поэзии не представляли никакой ценности и не могли представлять — они писались с заведомо другой целью. Михаил Викентьевич наверняка догадался об истинной причине всплеска ее научной активности, понял, что это вызов, и не принял его. «А если бы принял, проиграл бы, — думала она, лежа в кресле с закрытыми глазами. — Он сумел перенести все в другую плоскость, нашел верный способ не проиграть и оказался почти во всем прав. Поразительная способность в любой ситуации находить для себя мертвое пространство, в котором легко остаться неуязвимым. А вот ударить из мертвого пространства можно совершенно безнаказанно…»

А нужно ли было вообще подчеркивать свое превосходство? Нет, изменений к лучшему она не ждала, даже радовалась теперь, что детей у них не было. Михаил Викентьевич воспитал бы сына в своем духе, и у него со временем, как у Аделаиды Марковны, проступили бы на коже рыжие пятна, которые стали для Ларисы Никитичны символом людей с дьявольски изобретательным умом, холодным сердцем и мертвой хваткой. Ей казалось, что за дочь она сумела бы постоять, а что с сыном так будет, она не сомневалась. В Михаиле Викентьевиче победила Аделаида Марковна, он нисколько не похож на Викентия Викентьевича, добрейшего человека с умными детскими глазами…

Самолет резко накренился и, описав дугу, быстро пошел на посадку. Чемодан Ларисы Никитичны, стоявший в проходе, поехал вперед, к летчикам, но сосед сумел схватить его за ручку. Подпрыгнув два-три раза, самолет остановился. У Ларисы Никитичны закружилась голова, ее мутило то ли от запаха бензина, то ли от слишком смелых пируэтов, которые только что продемонстрировали летчики. Она настроилась выйти на свежий воздух, но они побыли в Матонино считанные минуты. Самолет опять помчался вперед, и опять Ларису Никитичну будто вознесло на гребень высокой волны, а потом бросило куда-то вниз.

Она схватилась за спинку переднего сиденья, заставляла себя дышать глубоко и ровно, но воздуха не хватало. Не открывая глаз, она интуитивно определила, что земля близко и сейчас снова будет самое неприятное — посадка. И точно — колеса коснулись земли, которая, как батут, швырнула самолет назад, в небо, а он прижимался к ней, и когда все же остановился, Ларисе Никитичне казалось, что они все еще летят.

— Кому в Яругу? Выходи! — услышала она и подумала со страхом, что ее ждет, по крайней мере, еще один взлет и еще одна посадка.

— Вы, ребята, полегче там ручкой. Не так лихо. Видите, женщине совсем плохо, — сказал сосед.

Летчик, совсем еще мальчишка, в фуражке с крохотным козырьком, круто загнутым вниз, уверенно засмеялся.

— Сразу видно — не здешние. Здешние привычны. А лететь нам осталось всего десять минут. Потерпите, гражданочка, немного. — Летчик запустил руку в карман и дал Ларисе Никитичне две таблетки. — Это аэрончик. Театральных конфеток у нас давать некому, так я угощаю непривычных аэрончиком. Не бойтесь, примите — будете проситься, чтоб еще покатали…