Александр Ольшанский - Китовый ус

Когда нескончаемые, как вечность, десять минут наконец истекли и самолет приземлился в аэропорту, Лариса Никитична первой выскочила из него — ничего не могло быть лучше прохладного вечернего воздуха, густого, синего, пусть даже немного с примесью бензиновых паров, и земли, твердой земли под ногами.

Сосед вынес чемодан и авоську с яблоками, вызвался доставить их на остановку такси.

— Мне лететь дальше, до Москвы, — сказала она, ощущая кожей поток воздуха, прохладный и чистый, идущий, наверное, от речки или озера, и повернулась к нему лицом.

— Тогда мы с вами попутчики. А билет у вас есть?

— Нет.

— У меня тоже. Пойдемте к кассам?

— Дайте мне еще минутку, — взмолилась она. — Хочу надышаться вволю. Еще немножко… Как хорошо.. Ну, хорошего понемножку. Я понесу яблоки…

В зале ожидания, огромном, переполненном пассажирами, сосед нашел свободное место для нее, ушел и вскоре вернулся с кофе в граненом стакане и сувенирной бутылочкой коньяку. Он заставил ее выпить немного коньяку, и тошнота прошла, оставалась лишь слабость, как после жестокого гриппа, да резко, ощутимо забилась на виске жилка. Лариса Никитична узнала, что спутника зовут Виктором Ивановичем, он инженер, проектирует заводские трубы и поэтому назвался трубачом. Они разговорились; Лариса Никитична окончательно пришла в себя, она почувствовала себя как-то уютно и покойно, далеко от мыслей о Михаиле Викентьевиче и Аделаиде Марковне, будто перенеслась в иной мир, приветливый и добрый, в котором все, даже мелочи, приобретало, а может, обнажало свой истинный смысл.

— Очередь занята, я, пожалуй, пойду, — сказал Виктор Иванович.

Когда он ушел, Лариса Никитична посмотрела в зеркало, ужаснулась: страшна она, страшна; сказалось все: и полет на этой этажерке, и то, что у нее дома не было времени привести себя в порядок, и неоновое освещение, которое она ненавидела за то, что придает лицам синюшность, убивает что-то привычное в облике людей, может быть, как раз живое, и она торопливо, словно боясь не успеть, стала пудрить лицо, стараясь скрыть синеву под глазами, и красить почему-то вздрагивающие губы.

Виктор Иванович взял билеты и вернулся, купив несколько шоколадных зайцев. Она встретила его приветливой улыбкой, и он мог заметить, если бы только захотел, что она успокоилась, выглядит теперь несравненно лучше. Она нравилась мужчинам, это было приятно, как и приятно чувствовать власть над ними; настроилась относиться к Виктору Ивановичу снисходительно, иронически-шутливо, потому что он, слегка опьянев от знакомства с молодой женщиной, не нашел ничего лучшего, как притащить кучу шоколадных зайцев. Видимо, он был одним из тех вечных командированных, оторванных от семьи, избалованных вынужденной холостяцкой жизнью, которые в глазах таких же временно бездомных женщин стараются показаться солидными, удачливыми, щедрыми, слегка таинственными — одним словом, настоящими мужчинами, каждый на свой манер. В повседневной жизни, на работе и дома, все они были наверняка обыкновенными работниками и мужьями.

Однако Лариса Никитична ошиблась. Виктор Иванович стал рассказывать о своей дочурке, которой он и купил зайцев, потому что в Москве магазины будут наверняка закрыты.

— Недавно мой приятель привез ей из Индии маленькую обезьянку, вот такую, — показал Виктор Иванович и продолжал, улыбаясь: — Что они делали, если бы вы видели! Светлана несколько дней не ходила в сад, а обезьянка… Свалила телефон, разбила часы, занавески оборвала, а потом ей понравилось раскачиваться на люстре. Пришлось отдать в уголок Дурова. Теперь Светлана ходит туда с бабушкой или со мной, когда у меня есть время. И, знаете, эта обезьянка, ее зовут Чики, ждет Светлану…

«Вот бы такую обезьянку Михаилу Викентьевичу», — подумала Лариса Никитична, представила на миг шум, визг, звон стекла, раскачивающуюся Чики на люстре, и это показалось ей настолько смешным, что она рассмеялась до слез, широко раскрывая глаза, боясь, как бы не поплыла тушь с ресниц.

— Извините, Виктор Иванович, я сегодня совершенно ненормальная…

Потом они вышли из душного, шумного зала ожидания. Вечер был теплый, но веяло прохладой, — наверно, где-то вблизи была все-таки вода. Бесшумно садились и, натужно ревя и свистя двигателями, взлетали самолеты, мигали яркими красными огнями. Лариса Никитична и Виктор Иванович прохаживались по скверику, пили воду из автомата, любовались огромной клумбой на площади и говорили о всевозможных вещах, о чем могут говорить двое случайно встретившихся людей, знающих, что через час или два расстанутся и, возможно, больше никогда не встретятся. Оказалось, они были в одно время студентами — Виктор Иванович даже бывал на их факультетских капустниках. Они ходили на каток в парк Горького, ездили кататься на лыжах в Подрезково и на Планерную, купались на Левобережной. И теперь жили в Москве рядом — она в высотном доме на Котельнической набережной, он — на Таганке.

«А ведь мы могли встретиться раньше, — с грустью думала Лариса Никитична. — Вполне могли… Хорошие люди почему-то всегда появляются не вовремя. А вдруг рядом со мной идет тот самый единственный, мой человек, с которым мне суждено было счастье? — спросила она себя неожиданно. — Между нами — сколько стоит всего… Михаил Викентьевич — не мой, чей-то, чужой. В самом-то деле, вдруг этот милый Виктор Иванович тот самый человек, о существовании которого я знала еще девчонкой, знала, что он есть где-то, а потом ждала, ждала?..»

— Мы ездим в одних автобусах и троллейбусах и не знаем друг друга, — сказал Виктор Иванович. Она была уверена, что он сейчас чувствует то же самое, что и она. — Когда ездишь в одно и то же время на работу, кажется: знаешь водителей, многих пассажиров, запоминаешь даже, кто на какой остановке садится, выходит… Увидишь знакомое лицо после этого — и ломаешь голову: кто это, знакомый, с ним нужно поздороваться, или это один из примелькавшихся пассажиров? А ведь я не знаю толком соседей по площадке, кто они, где работают, счастливы или несчастны, может быть, за крупнопанельными стенами каждый день события, достойные Шекспира, или же совершенно никчемное, растительное существование? И как бывает неприятно, когда звонят какие-то женщины-общественницы и говорят, что в таком-то подъезде кто-то умер и нужно дать на венок. Не считают даже нужным объяснить, кто умер, заранее уверены, что ты его не знал, оптимально взывают к оптимальному состраданию…

«Что он говорит? Ведь не о том, что думает и чувствует сейчас? Почему? А может, мне кажется, что он должен говорить другое? Дались ему эти старухи-общественницы…»

— Бывает, встретишь человека и — будто сто лет знакома с ним, — сказала она. — Я знаю вас давным-давно…