Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Хочу, чтобы музыка никогда не кончалась и нам не нужно было возвращаться в пустой дом, где стоит такая тишина, что я слышу дыхание сов, спящих в углах веранды, слышу и пение матери на крыше, ее голос то звучит все ближе, то снова отдаляется. Чувствую, как она кружит меня, голова начинает плыть, я не желаю засыпать, хочу дождаться, пока она меня найдет, но все начинает путаться, и когда я открываю глаза – за окном уже утро.

Первое письмо от отца пришло даде из Каши [67] Каши ( санскр. – сияющий) – древнее название Варанаси, главного священного города Индии, старейшего и самого почитаемого центра индуизма; во время английского колониального господства город был известен как Бенарес. – так он называл Бенарес. Его надежды на монашеское существование, на жизнь подаянием, похоже, не очень-то и сбывались. «Здесь имеется несколько мест, где кормят монахов и страждущих, – писал он, – но те, что я посетил, управляются на кастовой основе. Относятся с почтением, если ты из браминов, прочих же держат за попрошаек. Там, где накормят такого, как я, человека без определенной касты и без какой бы то ни было религиозной принадлежности, другими словами, простого нищего, мне приходится утолять голод несколькими сухими роти и водой. Быть бедняком из низшей или неизвестной касты в нашей стране – теперь я имею представление, каково это. Ты спросишь: зачем мне это? Не знаю. Во мне бушует ураган. Ты скажешь – мне надо вернуться к своим обязанностям и заняться воспитанием сына. Я знаю об этом, так и сделаю. А пока что, не мог бы ты переслать мне двести рупий переводом по адресу, указанному ниже? На нашем почтовом счету достаточно средств. Побуду здесь, дождусь перевода, потом отправлюсь дальше на север».

Почтальон приходил днем, вскоре после моего возвращения из школы. Считая приближающиеся шаги, я мысленно приказывал ему остановиться у наших ворот. Если письмо было от отца, а не от матери, я чувствовал, что настроение мое резко портится. Ее письма предназначались мне, а его – неизменно даде, мне посвящалось лишь несколько строк. Даже если дедушка зачитывал отцовские послания, я ничего в них не понимал. Он откладывал их со словами: «Я их сберегу. Когда-нибудь тебе захочется их прочесть».

Письма матери доставлялись гораздо дольше. К моменту их получения им обычно было не меньше месяца. Выглядели они очень по-иностранному благодаря наклеенным на них одно- и двухцентовым почтовым маркам с надписью Nederlandsch – Indie, отчего я решил, что для тех, кто отправляет письма из Нидерландов в Индию, продаются специальные марки и что Бали находится в Нидерландах. Иногда мать вкладывала в конверт настоящую засушенную бабочку, иногда листочек или сухой цветок. Она писала мне о вулкане, который можно было видеть из дома мистера Шписа, расположенного в предгорной деревушке Исех, писала о морском манго [68] Имеется в виду цербера мангас. , дереве с крупными круглыми плодами зеленого цвета, способными и убивать, и лечить. Она изобразила, как выглядит морское манго, а еще гвоздичное дерево и авокадо, нарисовала местные храмы и дома.

По ночам, забывшись в полусне, я оказывался недалеко от подножия горы Агунг, нас разделяло лишь несколько миль рисовых полей. Видел мать с мистером Шписом. Он сидел в тени древовидного папоротника, силуэт в серых и белых тонах, рядом – пустой стул, брошенная сумка, зеленая бутылка. За его спиной вздымалась гора, сине-серо-зеленая, огромная, вырастающая словно из ниоткуда на дальнем краю однообразно плоских полей. Белые облака скрывали Агунг наполовину, а ее виднеющаяся поверх них макушка возносилась так высоко, что касалась солнца, точно так, как делала это на картинах моей матери.

Когда гора взорвалась, поначалу просто стоял дым да воздух потяжелел от запаха, из-за которого стало трудно дышать. Потом возникло плотное облако пепла, оно вылезло из горной вершины, словно внутри имелась еще и вторая гора, только охваченная пламенем. Я видел оранжевые отсветы огня на верхней оконечности вулкана. От нее распространился жар. Проникнув в маленький домишко в Исехе, он за минуты скрутил и иссушил листья растений, заставил умолкнуть петухов, загнал в угол кошку. Столб дыма становился все толще и гуще и, направляемый ветром, двигался на запад. Спустя несколько часов дым прекратил прибывать, жар спал и черное облако начало рассеиваться, но белесый свет не исчезал, пока не наступила поздняя ночь и не зажглись звезды.

Я выглянул в окно своей комнаты. Сквозь открытую дверь было слышно, как дедушка что-то бормочет во сне. Выскользнув из себя, я оказался в небе над деревушкой Исех. Округ Сидемен, провинция Карангасем. «Карангасем находится в восточной части Бали, – прошептал я. – Исех».

Когда от нее приходило письмо, я подолгу изучал конверт и марки, перед тем как открыть его. Ведь стоило мне прочитать послание – все заканчивалось, и мне приходилось снова ждать. Я заставлял себя повременить с распечатыванием письма день-другой. Думал о том, как оно светится и пульсирует в углу стола у меня в комнате, дожидается, пока я разберусь с уроками, порыбачу с Дину, схожу на обходы с дедушкой. Частичка моей матери, которая дожидается меня.

В самом недавнем из таких писем говорилось, что мистер Шпис работал над огромным полотном, по ее словам, одним из двенадцати, что ему заказали, и, чтобы нарисовать их, ему приходилось разъезжать по всему острову в поисках подходящих развалин. Его обезьянки путешествовали вместе с ним в машине, и мистер Шпис покупал им бананы на одном из придорожных рынков. Читая письмо, я живо представлял себе это место, чувствовал, как автомобиль со свистом рассекает воздух. Одна из его питомиц уселась мне на голову и копошилась в моих волосах, и когда мать случайно обернулась назад и увидела это, то закричала. От неожиданности все три зверька выпрыгнули из движущегося автомобиля и мигом вскарабкались на вершину кокосовой пальмы. Мистер Шпис был вынужден, стоя под деревом, выманивать их и ласково упрашивать спуститься.

Обезьянки сопровождали его повсюду. Как-то раз мы отправились на вечеринку в Денпасар, столицу острова. Бальный зал сверкал огнями, разговоры не умолкали, и всем хотелось побеседовать с мистером Шписом. Женщинам в длинных платьях и мужчинам в черно-белых костюмах, держащих в руках бокалы на тонкой ножке. Один из гостей отличился громким голосом и большим самомнением. «Что за напыщенный осел этот голландский резидент», – озвучил свое мнение мистер Шпис. Когда мы по завершении вечера добрались до машины, он поцеловал обезьянок в головы и облегченно вздохнул: «Наконец-то люди!»

На время следующей исследовательской поездки он оставил зверьков дома, и когда вернулся – обнаружил, что они изорвали самую свежую из его двенадцати картин. Четыре месяца работы, а от почти законченного полотна осталась только сотня кусочков. Клочки холста просыпались сквозь его пальцы дождем. Мать опустилась на колени и собрала их с пола, проливая слезы над фрагментами рук, ног, глаз, деревьев, коров. Несколько обрывков она положила мне в конверт вместе со следующим письмом: краска на них горела золотом. Игра светотени создавала впечатление, что клочки полотна были живыми. «Мистер Шпис совершенно не казался расстроенным, – написала мать. – Он пощекотал обезьянкам шейки и посоветовал им впредь не проявлять неуважения к большому искусству. После заперся у себя, чтобы еще раз переписать картину с самого начала».