Наталья Потёмина - Сеть Сирано

Ну ладно я, сама запуталась, сама выпутываться буду. Но ты же так не хочешь! Круглая, бесконечно круглая идиотка! С маниакальным постоянством, столько, сколько я тебя помню, цепляешься за эти ветки, как за соломинки, а выбраться не можешь. Если бы не я, то вообще… Чтобы ты без меня делала? Чтобы я делала без тебя?

Луна улыбнулась благодарно, захлопала невинными ресницами, задумалась. Думай-думай, как ты докатилась до жизни такой? Как я до нее докатилась?

Ну все, час пробил. Запели утренние петухи, панночки поховались в гробы, Вии провалились сквозь землю. Первый солнечный луч забросил свое лассо и вытащил эту горе-любовницу из лап дремучего тополя. Шмяк и на сушу! Только искры из глаз! Тополь недовольно зашумел, занервничал, заворочался — добычу прямо из рук упустил. Только что была и растаяла в утреннем тумане, как будто ее и не было никогда. Ну ничего, ничего! Вечер утра хитрее, ты мне еще попадешься, ты у меня еще наплачешься!

Наплачусь? Я? Нет у меня больше слез. Слез нет и сил. А раз нет ни того, ни другого, значит, пора новую жизнь начинать. А казалось бы, какая мелочь! Ну, психанул, ну, наорал, с кем не бывает? И почему я вдруг решила, что конец света наступил? Что трамваи на улице только того и ждут, чтобы я выскочила поскорее из своей душевной берлоги и кинулась на их искрящиеся полозья под свадебный вальс Мендельсона? Верней, Шопена. И совсем даже не свадебный. И тем более не вальс. Ту-сто-че-ты-ре-са-мый-луч-ший-са-мо-лет, ту сто четыре пассажиров не берет…

Но у тех, кто летает под эту музыку, обычно ничего не болит. А у меня, напротив, живого места на теле нет. Били, били и били. Лопатами, ломами, мокрым полотенцем по почкам. Сейчас начну харкать кровью прямо на безупречно белую простыню. Кровища впитается в одеяло, в матрас, в тахту, начнет стекать на пол, заполнять собой квартиру, подъезд, дом, улицу, город, страну. Этюд в багровых тонах: Оленька умирает от любви. Да пошла она «на» такая любовь. Да пошла она…

Как это у нормальных людей бывает? Без надрыва, без страдания, без боли. Любовь — это такое высокое, такое бесконечно светлое чувство, которое поднимает на своих просторных комфортабельных крыльях всех желающих и несет, и несет, и несет! Внизу только горы и долины, вверху розовый эфир, в середине — мы, как в прорубе колыхаемся. И так-то нам хорошо, так-то нам привольно, так-то мы довольны собой и окружающим миром, что все у нас в полном и окончательном шоколаде, мармеладе, зефире и клубничном варенье со смаком, смыком и тайным смыслом.

Как бы нам ненормальным на голову девушкам добраться до этого тайного смысла, как бы нам его разгадать, разведать, пронюхать? Научиться, в конце концов, относиться к жизни неглубоко, несерьезно, немножечко вскользь и над? Как бы отстранено, не затрачиваясь, вид сбоку или сверху, или даже снизу, но чтоб не задело, не затронуло, не повело крышу набекрень, сохранило для будущих поколений ум, память, легкомыслие и это невесомое парящие состояние души, которое можно унаследовать только на генном, нам все еще малопонятном уровне. Да и как могут какие-то хромосомы, клетки, и другие инфузории-туфельки отвечать за мое мировоззрение, физическое состояние, душевный комфорт?

Химия, говорите, биология, генная инженерия. Собачья чушь, фуфло, сказочки для бедных. Все гораздо сложнее и проще одновременно.

Говорят, что за все время существования человечества умерло ровно столько людей, сколько сейчас живут на планете и где-то даже здравствуют. Какой из этой простой арифметики можно сделать вывод? А простой. Мертвых душ не бывает, бывают только мертвые тела. А души отделяются от этих тел и переселяются в другие оболочки, чтобы продолжать до бесконечности свою долгую вечную жизнь. Следовательно, такие серьезные на первый взгляд вещи, как наследственность, преемственность, родство для конкретного индивидуума мало, что значат. Если одному брату досталась душа Моцарта, а другому Сольери, разве смогут какие-то дурацкие гены хоть что-то изменить? Пусть, скажем, Моцарту, судя по хромосомам, положена долгая и здоровая жизнь, а Сольери унаследовал рак или цирроз печени, угадайте с полпинка, кто из них дольше протянет?

Другие здесь заложены механизмы, другие возможности. Хотя, по поводу возможностей, очень сомневаюсь. Что бог мне даст, то и будет. А что не даст, то, соответственно, мимо меня пролетит. И уже пролетает. Чувствую!

Слова в моей голове сбились в кучу, рассыпались на буквы, перемешались и снова начали обретать стандартные формы, подчиняясь непонятно откуда возникшему ритму и рифме: я фанерой лечу над Парижем, ты все дальше, я все выше… Подо мною московские крыши, надо мною летят облака… Город за ночь любовью весь выжат, город слабый, еле дышит. И неважно кому стал ты ближе, стала я от тебя далека…

Почему действительно так? Почему все рухнуло, а мне это неважно, я спокойна, как утреннее небо? А ведь только вчера, я носилась веником по Москве, с целью найти себе угол, в который можно было упереться рогом и никого не видеть. Причем, никогда. Рог, а вернее, рога, чего-чего, а этого добра у меня довольно, застрянет, то есть застрянут, навечно в кирпичной кладке, и я за компанию с ними отброшу концы, точнее, копыта, и останется от меня одна усохшая, зато хорошо сохраненная мумия на радость будущим жадным до старины поколениям. Вот так, предки, блин, умирали мы от любви! Завидуйте и удивляйтесь. Вам это не дано.

Хотя почему не дано? Если верить моей же стройной гипотезе, наши будущие поколения — это те же мы. Но, наверное, все-таки повзрослевшие, возмужавшие, набравшиеся опыта и умеющие оградить себя от последствий буйного помешательства, которое в нашем непросвещенном веке все еще называют любовью.

Когда, наконец, наступит то благословенное время, когда люди, как шустрые мотыльки, будут легко спариваться и еще более легко расставаться, перелетать с цветка на цветок без сожаления, без боли, без вранья? Вспорхнуть так белой бабочкой, в белом платьице, в белом веночке над черными жизненным обстоятельствами, плюнуть на них с высоты своей непогрешимости и забыть. И забыться, и не вспоминать…

А я? А я так смогу? Я так сумею? А чем я хуже тех счастливчиков, вскарабкавшихся на ту поднебесную высоту, с которой такие понятия, как вера, надежда, любовь кажутся маленькими, ничего не значащими козявочками, которые никоим образом не могут повлиять на нашу неприхотливую, самодостаточную и лучезарную во всех отношениях жизнь?

Я так смогу?

По крайней мере, я буду стараться. Уже с завтрашнего дня. Вернее, сегодняшнего. Утро! Завтра наступит утро! Ура! Все черные мысли побоку. Как встану! Как побегу мыть окна! Или, все-таки, не мыть? Или лучше занять руки делом, чтоб отступила голова? Чтоб отлетела на фиг, не заморачивалась? Вымыть окна, чтобы жизнь стала светлей. Или дождаться первых весенних дождей, чтоб они сами сделали эту черную работу? Мыть, черт возьми, или не мыть? Это, я вам скажу, вопрос. Но главное, что я свободна в своем выборе.