Наталья Потёмина - Сеть Сирано

— Не покидай меня, долгожданная! Не оставляй наедине с моими печалями! Тоска по тебе разрывает мое сердце. Я так измучен, обескровлен, изможден… (целую край твоих одежд). Разве я мог подумать, что ты еще не забыла меня? (ладонь у сердца, горячий взор) Какие на фиг пастушки! За один твой мимолетный взгляд я готов отдать все радости своей неугомонной плоти. (здесь я лукавлю! Строже бди!) Скажи мне лишь, чем заслужил я столь высокое доверие, и что могу я предложить взамен?

Джоанна — Марату. 11 часов, 46 минут.

— Довольно вольностей! Я — неподкупна! Что ты, мой бойкий, можешь предложить владелице немыслимых сокровищ?

Марат — Джоанне. 11 часов, 51 минута.

— Аленький цветочек! Жемчужин черных доверху рюкзак! Рубинов пьяных, изумрудов кучку… И шелк, и бархат на трусы! Сафьяновых сапожек пару, и джинсы новые притом! Алмазов тазик! Ванночку для ног! Для рук! Джакузи для заливки тела. И благовоний стройный ряд, что в виде разноцветной соли стоят на полке у меня и все мечтают раствориться! Вскипеть и жаром опалить мою уснувшую принцессу, чтоб ожила она и распалилась и бдительность утратила свою!

Джоанна — Марату. 12 часов, 02 минуты.

— О нет! Благодарю! На дачи, сауны, квартиры не выезжаю я без надобы, мой друг. Лишь ради светлой и большой, нежнейшей и златокрылой любви могла бы я оставить свой чертог, а так мараться неохота.

Марат — Дожоанне. 12 часов, 6 минут.

— О, как подумать ты могла! Что я, как пошлую пастушку, использую тебя в тот день и час, когда твои божественные ножки вдруг осчастливят мой ковер? Я лишь приму тебя и буду любоваться и почести, как надо там бла-бла, и все такое в полном шоколаде, надеюсь, ты меня превратно поняла? И что ты скажешь на мои старанья ?

Джоанна — Марату. 12 часов, 10 минут.

— О нет! Благодарю! Ответ отчаянным безумцам уже начертан ранее в письме, и если б тверже вы хотели, смогли б придумать лучше как-нибудь!

Марат — Джоанне. 12 часов, 12 минут.

— Куда уж тверже, дорогая!

Джоанна — Марату. 12 часов, 12 минут.

— Мой милый друг, я предупреждена!

Марат — Джоанне. 12 часов, 13 минут.

— Какого я осла послушал, наговорив вам дерзостей про то, чего пока вам знать не надо, чтоб не сбежали вы вдруг под шумок! Но как без твердости мне быть с шалуньей дерзкой, играющей не на одних лишь нервах мне? Я не мертвец, Джоанна! Во мне все живо так трепещет, и страсть моя не плачет, а кричит!

Джоанна — Марату. 12 часов, 16 минут.

— Безумец гордый! Похоть ваше имя! Вы разучились кружева плести, а это древнее искусство не мы придумали, а вы! Или положим, вот другой пример вам. Не может вкусен быть обед, когда он ни фига не приготовлен. Прикинь, чтоб насладиться, надо предвкушать!

Марат — Джоанне. 12 часов, 19 минут.

— Кто был бы против, но не я. Я для тебя на все согласен. Не в обладанье, в общем, счастье. Я поимел его, о, мама, не горюй! Сейчас ищу я родственную душу, и кажется, что я ее нашел?

Джоанна — Марату. 12 часов, 22 минуты.

— Не оскорблю я вас отказом… Но все-таки…, пастушки…, о! Они опять мне не дают покоя!

Марат — Джоанне. 12 часов, 23 минуты.

— Принцесса, смилуйся! Прости мое невольное вторженье в той кроткий, полудетский мир. Подумай! Пораскинь мозгами? Как эти глупые доярки сравниться могут с милкою моей?

Джоанна — Марату. 12 часов, 27 минут.

— Не проведешь меня, мой хитропопый рыцарь! Но я почти готова ждать тебя из всех твоих походов. Сравненье лишь на пользу мне. На том прощаюсь, и машу платочком белым интенсивно из безупречной башни. Сир?

Марат — Джоанне. 12 часов, 30 минут.

— О боги! Боги! Она покинула меня…

Тетка сделала над собой последнее усилие и нажала на «выход». Сердце вылетало из ушей. Она вытянула вперед руки и напрягла пальцы. Они все еще дрожали. Было непонятно, как еще пару минут назад ей удавалось попадать по маленьким и юрким буквицам, которые как мухи-дрозофилы то расползались под ее непослушными пальцами, то вспархивали и опускались вновь, то нагло снимались со своих насиженных мест и дружно уплывали в неизвестном тетке направлении. Растерянная и оглушенная она жмурила глаза, откидывалась в кресле, считала до десяти, двадцати, тридцати и быстрей, быстрей обратно, уже более собранная и деловая возвращалась на круги своя и приступала к тщательному изучению карты местности. ФЫВАПРОЛДЖЭ — так стильно, так волшебно звучала средняя строка клавиатуры. ЯЧСМИТЬБЮ — отзывалась нежным хрустальным звоном нижняя. Верхняя, самая длинная совсем не поддавалась произношению, и тетка разбивала ее на отдельные фрагменты и пропевала эту абракадабру жалостно, навзрыд: ЙЦУ-КЕН-ГэШа-Ща-ЗэХа. Получалось нечто китайское, пряное, приторное, острое и очень оригинальное на вкус. ЙЦУКЕНГэШа — безобидный шарик кориандра, ЩаЗэХа — красный жгучий перец и вдруг «ОП» — так тетка прозвала тупой, совершенно лишний, невкусный, зуболомный, твердый, спотыкучий знак.

И снова ЯЧСМИТЬБЮ — звучало как музыка, как первое робкое признание.

Я ЛЮБЛЮ, — прошептала тетка.

ФЫВАПРОЛДЖЭ, — ответило послушное эхо.

Я ТЕБЯ ТОЖЕ! — поняла тетка, — я тебя тоже очень-очень-йцукенгэша, щазэха-щазэха-оп…

Где-то в желудке, нет ниже, в животе, нет ниже, непонятно где-то расслабилась, разлилась и быстро распространилась по всему телу нечаянная сладостная томность, которая уже окончательно, без права на помилование обезножила, обезручила, а заодно и обезглавила бедную тетку. Перед ее усталыми глазами медленно поплыли рваные розовые тени и последние буквенные косяки. Где-то за углом беспардонное солнце, наконец, попало в плотный облачный капкан, и вся комната мгновенно погрузилась в муть и закружилась вокруг тетки в оригинальном этническом танце.

«Форева», милый, что значит навсегда! Наши чувства, как рукописи, не горят. Они лишь отлетают ненадолго, в музейные запасники вселенной, и хранятся там до поры до времени под толстым-толстым слоем нафталина, чтоб однажды ненароком проявиться и ошеломить. Куратором этого события, как правило, выступает весна, с ее привычным набором ключей и отмычек. Кто не захочет — заставим, кто не сумеет — научим. Сказала — сделала, и пошли гулять, проказить вернисажи. Под ее талантливым руководством даже старики прониклись, повлюблялись сдуру в своих законных сумрачных старух, но чаще — в девочек-соседок еще недавно так ловко прытких, а сегодня так вероломно плавных, резко сменивших гольфы и сандалии на тонкие лайкровые чулки и гвоздеобразные шпильки. На что старухи, доселе вечно заспанные и ледяные, превратились в малых и капризных детей, требующих попеременно валокордину, лимонаду и укропной слабительной воды.

А юным и сам бог велел. На то она и весна — молодость мира. Но какое тонкое, какое расчетливое, какое несправедливое коварство! Свежие, сочные, полные зеленых хлорофилловых сил растения, полюбив, превращаются в древних старцев, тяжело страдающих, душевно болеющих и неумолимо, необратимо взрослеющих. Их робкие, еще незрелые сердца, гордо затвердевают на ветках, так и не успев буйно и празднично расцвести. На то она и первая любовь, чтобы быть вполне и достаточно несчастной.