Наталья Потёмина - Сеть Сирано

Какой слог, Вован, какой стиль… Журфак не пропит, и это радостно. Я перечитал все вышеизложенное и загордился собой. Есть в этой эпистолярщине свои приятные моменты. Перед лицом белого листа сам чувствуешь себя белым человеком. С чистой совестью, незапятнанной честью, с благородством мыслей и поступков. Человек позапрошлого века — это звучит умопомрачительно.

Я неслучайно выбрал этот жанр, он лучше других подходит для исповеди. Разве смог бы я тебе на словах передать, что я пережил в ту волшебную, в ту юную ночь. Именно юную, а не молодую, по новизне, по неповторимости впечатлений. Если бы мои мысли превратились в слова, то они и звучали бы иначе. «Хаудуюду, Марат?» «Вэривэл, Вован». Что, значит, нормально. Всего лишь нормально, и ничего личного. А потом по пиву, а потом по водке, а потом по бабам и снова: «Хаудуюду?» «Вэривэл». Куда сегодня напудрим крылья? И снова ни слова о душе, ни слова о том, что с ней, моей бедной делается. Такие суровые, такие настоящие, такие мужские отношения! Что с нами случилось, Вован? Почему я только так, в письменном виде решился поделиться со своим лучшим другом тем, что у меня наболело? Может быть, мне уже нужен другой, менее суровый слушатель?

Устал что-то я, Вован, муторно мне что-то. Захотелось отстать от тебя, затеряться, захотелось приземлиться и осесть. Дом свой построить, дерево посадить, сына родить, а лучше дочь. Не сегодня захотелось, давно.

Не смейся, Вован, мне уже несмешно. Кто-то там умный сказал, что если к сорока годам дом мужчины не наполняется детским смехом, в нем поселяется ужас. Мне тридцать шесть. Значит, осталось недолго.

Часам к трем дня я проснулся. Пахло кофе. Я накинул халат и пошел на запах. Моя принцесса в моей же домашней растянутой футболке ловко управлялась у плиты. Яичница. Тосты. Кофе. И все это — молча. Как будто мы сто лет знакомы. Подала. Села напротив, захрустела яблоком. Ем. Почему-то балдею. Молчу. Улыбаюсь.

— Кофе будешь? — это она. Спокойно, буднично.

— Буду, — это я. Привычно, заправски.

Налила, снова села, глядит. Глаза почему-то грустные.

— Ты ко мне переедешь? — это я. Сказал и не поверил.

…., — это она. Молча пожала плечами.

— А насовсем? — это я. Неуверенно, на авось.

— Посмотрим, — это она. Яблоко, хруст, съеженные плечи.

— Оставайся, правда. Я веселый, добрый…

— Зато я. Злая…

— Все равно.

— Что все равно?

— Что злая.

— И неудачница?

— Все равно.

— И дура?

— И дура.

— И неудачница?

— Все равно.

— Прям щас?

— А что медлить?

— И с мамой познакомишься?

— А что? И с мамой.

— Тогда поехали!

— Куда?

— Вещи забирать!

— Думаешь, слабо?

— Думаю.

— Одевайся!

И мы поехали. И в такой я раж вошел, такой азарт меня накрыл, кураж приключился, что я сам только диву давался. Весело так поехали, налегке. Светофоры все зеленые, улицы пустые, час пик — и никого… Чудеса, да и только… Дом ее старый, послевоенный, двор глухой, тополями засаженный, подъезд широкий, лифты гремучие. Квартира под крышей, соловьиный звонок…

Встретила нас какая-то тетка. Я не сразу понял, что она и есть королева-мать. Мало ли? Может у моей венценосной прислуга какая имеется? Но когда нас представили друг другу, я вынужден был присмотреться. Ведь если хочешь узнать, как будет выглядеть твоя жена двадцать лет спустя, посмотри на тещу.

Если честно, Вован, я бы не хотел… Ни через двадцать, ни через тридцать, ни даже через сто. Я не стал бы живописать тебе мою новую родственницу, но это, Вован, архиважно. Ничего, в общем-то, страшного, тетка она и есть тетка. Уже не девушка, еще не бабка. Но уж точно не женщина, в понятном нам с тобой, Вован, смысле. Миллионы таких мимо ходят, для чего-то небо коптят. Я прикинул, ей должно было быть, лет сорок восемь-пятьдесят. Возраст Мадонны и Шерон Стоун. Головокружительное могло бы быть бордо урожая шестьдесят какого-то года, зрелое, опытное… Сладкое, терпкое, с едва заметной горечью прожитых лет, с пряным ароматом ранней осени, легкое, игристое, живое на вкус и ощупь.

Так вот, Вован, это был не тот случай. Моя любимая теща этому «бордо» только в матери годилась. Забитая какая-то, замученная. Смотрит искоса, хмуро. Чего у нее там в голове происходит — непонятно. Оленька моя, конечно, тоже хороша. Прямо с порога обрадовала старушку, вот, типа, мой хахаль, переезжаю к нему на постоянное место жительства, пошла, мол, вещи собирать.

Тетка так и села, где стояла. Хорошо, я ее подхватить успел. Говорю, вы не переживайте так, мадам. Мы с вашей дочерью уже давно знакомы. Два месяца переписывались и вот, наконец, встретились. И поняли, что не можем жить друг без друга. Будем к вам в гости ходить, пироги пеките, плюшки разные, ватрушки — я с особым удовольствием. И так плавно ее веду куда-то. Не на пороге же ей помирать.

И тут мне под ноги бросилось что-то мягкое и пушистое, а потом оно же и заорало. Это был кот громадных, необъятных размеров, чего он хотел от меня я так и не понял. Тетка тоже не отреагировала, а Оленька моя скрылась где-то в дальних комнатах.

И вот мы с моей будущей тещей медленно продефилировали на кухню. Там я ей налил водички, она как-то ожила, попросила у меня сигарету, закурила и уставилась на меня как гаишник на новый «Мерседес». Смотрит, главное, и молчит. Мне даже не по себе как-то стало. А когда мне не по себе, я начинаю нести всякую чушь. Как я счастлив и все такое. Как я горд, что мне оказана честь. Что не посрамлю и оправдаю. А она вдруг возьми и спроси:

— А вы ее любите?

Я прямо оторопел. Дело в том, что она ясно поставила ударение на слово «ее», хотя логичнее было бы поставить на слове «любите».

— Конечно, люблю! — на автомате ответил я. А сам подумал, действительно ли я ее люблю, Оленьку мою, а не привидение какое-нибудь.

Так все стремительно получилась, необдуманно, на понтах. Но никто тебя, парень, за яйца не тянул. Сам предложил девочке переехать, она и воспользовалась.

А тетка тут же глазки потупила, курит, молчит… Нет бы чаю зятю предложила, борща какого-нибудь. Сидит как у себя дома, ногой болтает. Не простое, хочу тебе сказать, положение, даже глупое. И я сижу, думаю, скорее бы уже моя принцесса появилась.

И она не заставила себя ждать. Вышла такая вся сияющая. Чемоданчик в руках небольшой, аккуратненький. С таким хорошо в командировку ездить дня на два, не больше. Но у нее через руку дубленка была перекинута. И тут я понял — это навсегда. Круги какие-то перед глазами пронеслись, видения, детство вспомнилось… Короче, круто я попал на TV.

Но делать нечего. Против этих глаз не попрешь. Сейчас мы вместе с ней слиняем, а там видно будет.

Мама, я думаю, мы еще увидимся. Мама, я был так рад. Мама, ватрушки особенно. Короче, мама, не плачь и не горюй. Не такой уж горький я пропойца, чтоб с головы твоей дочери хотя бы волос.