Луиза Эрдрих - Круглый дом

– Запомни сегодняшний день.

Было 17 июня.

Мы проследили траекторию солнца до точки заката на западе и пошли туда по прямой, отмерив пятьдесят шагов в глубь леса. Казалось, мы целую вечность выкапывали автомобильным скребком глубокую яму для ящика с моими депозитными книжками. И когда ящик туда поместился, забросали яму кусками дерна, а сверху присыпали листьями.

– Незаметно, – оценил я.

– Нам надо вымыть руки, – заметила Соня.

В придорожной канаве была вода, которой мы и вымыли руки.

– Я понял, что никому нельзя рассказывать, – сказал я на обратном пути. – Но мне хочется кроссовки, как у Каппи.

Соня бросила на меня взгляд и вроде заметила, что я пялюсь на ее грудь.

– Ага, а как объяснишь, откуда у тебя деньги на них?

– Ну, скажу, что заработал на бензозаправке.

Она улыбнулась.

– А ты не прочь заработать?

Меня захлестнула волна радости, так что я потерял дар речи. До того мгновения я и не задумывался, как мне хочется вырваться на свободу из четырех стен дома и поработать где-нибудь, где я смогу повстречать новых людей и поговорить с ними, просто случайных людей, которые оказались в нашем городе проездом и не чахли на твоих глазах. Я даже испугался пришедших мне в голову мыслей.

– Да, черт побери! – воскликнул я.

– Не выражаться на работе! – строго произнесла Соня. – Ты же представитель.

– Ладно.

Мы проехали еще несколько миль, прежде чем я поинтересовался, что и кого я представляю.

– Ты представляешь предприятие свободного рынка на земле резервации. Люди за нами наблюдают.

– Кто наблюдает?

– Белые! Ну, я говорю про злобных людей. Вроде семейки Ларк, что владела заправкой «Винленд». Он заезжал тут к нам, но со мной был мил. Не такой уж он злодей.

– Линден?

– Он самый.

– Ты его остерегайся, – посоветовал я.

Она рассмеялась.

– Уайти ненавидит его лютой ненавистью. Когда я с ним любезничаю, Уайти просто сгорает от ревности.

– А почему тебе нравится, когда Уайти ревнует?

Вдруг я сам почувствовал укол ревности. Соня снова рассмеялась и ответила, что иногда Уайти надо ставить на место.

– А то он считает, что я его собственность.

– Да?

Мне стало неловко. А она поглядела на меня пристально, с шаловливой усмешкой, как та, что была у куклы на пластмассовом лице. И отвернулась, но лукавая улыбочка все еще играла на ее губах.

– Ага. Думает, что я его собственность. Но вдруг в один прекрасный день он узнает, что это не так, да? Я права?

Сорен Бьерке, специальный агент ФБР, был флегматичным долговязым шведом с пшеничной кожей и такими же волосами, с облупленным длинным носом и большими ушами. Его глаз почти не было видно за очками: их стекла всегда были с жирными разводами – думаю, он это делал нарочно. Его лицо с обвисшими щеками смахивало на собачью морду, и на губах у него постоянно возникала робкая усмешка. Он почти не жестикулировал и вообще мало двигался. У него была манера принимать неподвижную позу, но при этом глядеть на тебя очень внимательно, чем он напоминал мою тотемную птицу адиджаак – журавля. Когда я вошел, его узловатые руки неподвижно лежали на кухонном столе. Я остановился в дверях. Отец нес к столу две кружки кофе. Сразу стало понятно, что я вторгся в возникшее между ними поле напряженного внимания. У меня ноги подкосились от радости, когда я понял, что визит Бьерке никоим образом не связан со мной.

Причина, приведшая Бьерке в наш дом, коренилась в истории и относилась ко временам решения Верховного суда по делу Ворона-Пса [20] Прецедентное решение Верховного суда США (1880) о невозможности для федеральных судов привлекать к ответственности индейца за убийство другого индейца, совершенное на территории резервации, и о приоритете традиционных принципов племенного правосудия над федеральным уголовным законодательством. в 1880 году и Закона о тяжких преступлениях 1885 года. Это было время, когда федеральное правительство впервые оспорило решения, которые индейцы принимали касательно реституции и наказания. Причина его визита восходила также к ужасному для индейцев 1953 году, когда Конгресс США решил не только покончить с нами как с отдельным народом, но еще и принял публичный закон № 280, наделивший некоторые штаты уголовной и гражданской юрисдикцией над индейскими землями в границах этих штатов. И если существовал какой-либо закон, который следовало бы оспорить или дополнить поправками в пользу индейцев, то это был публичный закон № 280. Служба Бьерке в нашей резервации была демонстрацией нашего беззубого суверенитета. Если вы читаете эту книгу с самого начала, то понимаете, что я задним числом рассказываю о событиях лета 1988 года, когда мама отказалась спускаться вниз из спальни и отказалась беседовать с Сореном Бьерке. Она нервно кидалась на меня и терроризировала моего отца. Она жила в своем собственном мире, и мы не знали, как ее оттуда вернуть к нормальной жизни. Я читал, что воспоминания о событиях, произошедших в момент нервного возбуждения, да еще и в юном возрасте, не исчезают со временем, но врезаются еще глубже в память по мере того, как о них думаешь. И все же, сказать по правде, тогда в 1988 году, когда я увидел отца и Бьерке за нашим кухонным столом, моя голова была целиком забита мыслями о деньгах – прямо как голова той распотрошенной куклы с ее шаловливым взглядом фабричного производства.

Я прошел мимо Бьерке в гостиную, но подниматься наверх мне жутко не хотелось. Не хотелось проходить мимо закрытой маминой двери. Не хотелось лишний раз напоминать себе, что она лежит там одна взаперти, едва дышит, и от осознания ее страданий вся радость от найденных денег высасывалась из меня по капельке. И от нежелания проходить мимо маминой двери я развернулся и пошел обратно в кухню. Я был голоден и в нерешительности замер в дверях, пока мужчины снова не прервали свою беседу.

– Может, хочешь стакан молока, – предложил отец. – Налей себе молока и садись. Твоя тетя испекла нам кекс.

На кухонной стойке стоял небольшой круглый шоколадный кекс, аккуратно покрытый белой глазурью. Отец махнул рукой, приглашая меня отрезать кусок. Я осторожно разрезал кекс на четыре сектора, выложил их на блюдечки и рядом с каждым положил по вилке. Три куска я поставил на стол. Себе налил молока в стакан.

– Я потом отнесу маме, – сказала отец, кивнув на четвертый сектор.

А я сел с ними и тут же понял, что совершил ошибку. Теперь, когда я сидел рядом с ними, я бы не смог скрыть правду – и она обязательно вылезет наружу. Не правда про канистру, а про… Они выжидательно смотрели на меня, и я, волнуясь, выпалил про канистру и спросил, можно ли считать ее уликой.

– Да, – произнес Бьерке. Его немигающий взгляд пробил жирные разводы на стеклах очков. – Мы оформим письменные показания. Но всему свое время. Если мы откроем дело.