Луиза Эрдрих - Круглый дом

– Да, я его поливал, – ответил он между своими сунул-вынул, – и удобрял.

– Не может быть! – кричу я еще громче. – И чем же ты пользовался?

– Да шучу я, женщина! Он стал больше, потому что я облепил его речной глиной.

– Врешь!

И вдруг я опять перестала что-либо чувствовать.

– Все отвалилось, – объяснил он.

– Весь виинаг ?

– Да нет, только глина.

Он был очень расстроен.

– Любовь моя, – сказал он. – Мне хотелось, чтобы ты визжала, как рысь, я готов жизнь отдать, лишь бы ты была счастлива.

– Ладно, – сказала я ему. – Я тебе покажу, как это можно сделать по-другому.

И показала ему пару приемов, и он их так хорошо запомнил, что я издавала звуки, каких он в жизни не слыхивал. Однажды, правда, в изножье кровати мы повесили на крюк фонарь, который вовсю раскачивался. И вот он скачет на мне кроликом, а фонарь возьми и упади с крюка прямо ему на задницу. Я потом слышала, как он друзьям про это рассказывал. Они посмеялись, конечно, а он и говорит: «Мне еще повезло! А представьте, если бы я проделывал те штучки, которым меня моя старушка научила, ну те, что доставляют ей удовольствие, и этот фонарь шарахнул бы меня по затылку!»

– Уа-ха-ха! – Мушум прыснул с полным ртом чаю, и брызги полетели во все стороны. Я дал ему салфетку, потому что тетя Клеменс еще наказала мне следить, чтобы он не замызгал едой волосы, потому что он, вопреки ее возражениям, носил прическу на свой лад: длинные сальные пряди свисали ему на обе щеки.

– Жаль, мы с тобой не попробовали, на что способны, когда были молодые, – заметила бабушка Игнасия. – На мой вкус, ты сейчас усох и сморщился, но насколько я помню, когда-то ты был очень даже симпатичный.

– Это правда, был! – подтвердил Мушум.

Я успел отереть салфеткой струйки чая, стекавшие по его шее, пока они не запачкали накрахмаленный белый воротник его рубашки.

– Я многих девчонок свел с ума, – продолжал вспоминать Мушум, – но при жизни моей дорогой жены я исполнял свой долг католика.

– Это было нетрудно! – фыркнула бабушка Игнасия. – Ты был ей верен или нет?

– Я был уверен, – сказал Мушум. – Но не до конца.

– До какого еще конца? – язвительно спросила бабушка Игнасия. Она безоговорочно оправдывала внебрачные женские радости, но категорически осуждала мужские. – Погоди, мой старый друг, и как я могла забыть? До своего конца… Очень смешно!

– Анишааиндинаа , да, конечно, она всегда была готова принять твой конец, эта Лулу. Она ведь родила тебе сына.

Я от удивления даже подпрыгнул, но никто этого не заметил. Выходит, все знали, что у меня есть дядька, о котором я понятия не имел? И кто же этот сын Мушума? Вопрос так и вертелся у меня на языке. Я оглядел сидящих за столом: большинство из них были Ламартины и Моррисси, и тут бабушка Игнасия назвала его имя!

– Этот Элвин многого добился.

Элвин! Друг дяди Уайти! Элвин всегда казался мне членом семьи. Так-так. Когда я рассказываю эту историю белым, они удивляются, а когда рассказываю индейцам, у них наготове всегда есть подобная же. Они тоже обычно узнавали о неизвестном родиче, когда начинали крутить с ним – или с ней – роман. Во всяком случае, они начинали узнавать подробности о своей семье в подростковом возрасте. Может, это происходило оттого, что никому в голову не приходило объяснить им очевидное, что всегда было перед глазами, а может я по малости просто не слушал разговоров взрослых. Как бы там ни было, я вдруг понял, что Энгус мне вроде как двоюродный брат, что тетя Стар – член семьи Моррисси, а ее сестра, мать Энгуса, была когда-то замужем за младшим братом Элвина Вэнсом, но коль скоро у Вэнса и Элвина были разные отцы, их родственные узы были не слишком крепкими. Слыхал ли я когда-нибудь, как называется такого рода двоюродный брат, думал я, сидя там, или мне стоит спросить у Мушума или бабушки Игнасии?

– Извините, – подал я голос.

– Да, мальчик мой? Ишь, какой вежливый! – Бабушка Игнасия только сейчас заметила, что я сижу рядом, и уставилась на меня своими пронзительными, как у вороны, глазами.

– Если Элвин мой сводный дядя, а сестра Стар была замужем за Вэнсом, и у них родился Энгус, кем мне тогда приходится Энгус?

– Бракоспособным, – прикрикнула бабушка Игнасия. – Анишааиндинаа. Да шучу я, малыш. Ты бы мог вступить в брак с сестрой Энгуса. Но ты задал хороший вопрос.

– Он твой четвероюродный брат, – твердо заявил Мушум. – Он тебе не так близок, как двоюродный брат, но ближе, чем просто друг. Ты должен его защищать, но не отдавать за него жисть!

Так он и сказал: «жисть». Сейчас многие из нас говорят без провинциального прононса, если только с детства не говорили на языке чиппева, но иногда этот говорок проскальзывает. Отец, например, считал, что как судья он должен изъясняться на правильном английском, четко выговаривая все буквы. А мама так не считала. Что касается меня, я научился по-настоящему правильной речи только в колледже, где избавился от говора резервации. Как и масса других индейцев. Как-то я написал дурацкое стихотворение про индейский говор, которое осталось дома и разлетелось по всей резервации, и его прочитала одна моя подружка. Она сочла, что в этом что-то есть и, поскольку специализировалась в области лингвистики, написала на эту тему доклад. Спустя несколько лет после этого я на ней женился, мы вернулись в резервацию, и я с удивлением заметил, что стоило нам пересечь невидимую границу территории, как мы позабыли наш культурный английский и к нам снова вернулся старый индейский говорок. Но даже хотя она писала диплом по лингвистике, она не знала, каким словом обозначается степень родства Энгуса ко мне. Я полагал, что Мушум очень удачно это сформулировал: что я должен защищать Энгуса, но в разумных пределах. Я не обязан был отдавать за него свою жизнь. Мне сразу полегчало.

На день рождения пришли еще гости, точнее сказать, их была целая толпа, и все обступили Мушума, и с этого момента присутствующие только и смотрели на него, восседающего под зелеными ветками. Те, у кого были фотоаппараты, позировали с ним, и мама с тетей Клеменс тоже позировали, усевшись по обеим сторонам от Мушума и приложив головы к его голове. Потом тетя Клеменс побежала в дом, и наступила тишина, которую нарушали только возгласы маленьких детей, отодвинутых к дальнему краю стола: «Торт! Торт!»

Тетя Клеменс и дядя Эдвард возились со своими фотоаппаратами, поэтому мне и моим кузену и кузине Джозефу и Иви пришлось выкатывать чудо-десерт. Тетя Клеменс испекла исполинский многослойный торт, облитый сахарной глазурью с виски – любимый торт Мушума, – и она водрузила его на постамент из прессованного картона, обернутого фольгой. Торт получился размером с письменный стол, с аккуратно выведенным сверху именем Мушума и украшенный сотней зажженных свечей. Их пламя ярко освещало все вокруг, когда мои кузен с кузиной важно вынесли его из дома. Гости сгрудились вокруг торта. Я проскользнул к столу вовремя, когда торт оказался перед Мушумом. Торт был великолепен. Бабушка Игнасия смотрела на него с завистью. Крошечные язычки пламени свечек отражалась в тусклых стариковских глазах Мушума, все запели «С днем рожденья тебя!» на языке оджибве и по-английски, а потом затянули старую метисскую мелодию. Догорая, свечки вспыхивали ярче, воск стекал на глазурь, пока они не превращались в огарочки.