Александр Бушковский - Рымба

Солнце медно краснело вдали и через разноцветные облака опускалось в озерную рябь. Тишина. Ни лодок на воде, ни чаек. Ветерок дул слабо и еле двигал воздух, но бодрил холодком. Бурые деревенские крыши впитывали солнечную медь и лоснились ею, как топленым маслом. Если б не жухлые листья, могло показаться, что на острове апрель, а не октябрь.

– Все при нас, – довольно сказал, выходя из калитки, Волдырь, – ща Манюню быстренько причешем – и до дому. Повечеряем с напитками.

Манюня в фуфайке и темном платке возилась во дворе, у крыльца. Граблями она собирала опавшие листья, и Сливе вдруг показалось, что она поджидает незваных гостей.

– Вечер добрый, Марь Михална! – еще издали приветствовал ее Волдырь, махнув рукой.

Слива выглядывал из-за его спины.

– Нечего вам тут делать! – так громко и зло крикнула в ответ Манюня, что они остановились.

– Топай домой, Вовка! – Манюня нахохлилась, как сойка. – И дружка с собой забирай!

– Так ведь должок… – попытался было встрять Волдырь, а Слива жестко напрягся от такой встречи.

– Топай-топай! – перебила Манюня. – И дружку скажи, пусть идет к Богоматери!

Тут она, по-мужицки широко замахнувшись, что-то перекинула через жерди забора, к ногам гостей. Слива наклонился и поднял огарок свечи.

– Идти надо, – угрюмо сказал он Волдырю, и тот послушно повернул обратно к дому. Ушли не прощаясь.

– Давай в церковь зайдем, дядя Вова, – предложил по дороге Слива усталым голосом, будто повторяя полученный приказ.

– Кто ж на ночь глядя?.. – засомневался Волдырь.

– Есть фонарик? – спросил Слива, не слыша и ускорив шаг.

– Спички есть, – ответил Волдырь, – а у тебя свечка в кармане. Разглядишь, коль так уж надо.

Быстрым шагом они прошли мимо Митиного дома, мимо дома Волдыря и вышли на мыс. Собака увязалась следом. Под елями стало совсем темно. Белка, словно поняв, куда идут люди, бежала впереди по тропе и светлым пятном указывала дорогу в сумраке.

У крыльца Слива тихо присвистнул, и собака подбежала к нему.

– Привязать ее надо, дядя Вова, – сказал он Волдырю, – а то в храм увяжется. Нельзя.

– Да ладно, я подержу, а ты иди, – ответил тот, – мне там делать все равно нечего. Я из всех молитв только одну и знаю: «Во имя овса, сена и свиного уха. Алюминь»…

– Тогда спички дай, а? – перебил его Слива и толкнул дверь в церковь.

Дверь отворилась без скрипа. «Смазана. Ходит Манюня», – подумал он, зажегши огонь.

Внутри было пусто, но не затхло. Слива оглядел храм, держа огарок перед собой. Икона Божьей Матери, новая, видно купленная в церковной лавке, одиноко висела на темной стене справа от Царских врат, а на них едва видны выцветшие лики. Ни утвари, ни скамеек.

Слива прилепил свечу к доске-полке под иконой, торопливо перекрестился и зашептал молитву. Почувствовал только горечь во рту, тревогу в животе и сухую резь в глазах. Быстро поклонился и вышел наружу, притворив двери.

«…Так уж в наших краях повелось, что как ни лодья, то новость, что ни новость, то худая. Без новостей живем – ржаной хлеб жуем, а привезут новостей – добавляй в муку костей. Хорошо бывает, коль рыбьих хватает, а то ведь и лебеду на пне рубили, в печи сушили, на мельницу возили. Так и время коротали – от весны до осени, от лодьи до новости.

В лето семь тыщ двести седьмое с разных сторон прибыли в Рымбу аж два каравана. Полдюжины лодок к мосткам причалило. Полсотни народу служилого на берег высыпало. Больше, чем людей в деревне. Дьяки да подьячие, стольники-стрельцы, даже иностранцы. Унтер-офицер от воеводы – сабля до земли. Указы царские по очереди зачитывали. Сначала земские, потом военные.

Объявили вот что: царь Иван ко Господу отошел, единолично царствует теперь брат его родной-единокровный, Великий Государь Пётр Алексеевич. И се, он указом своим повелевает не со дворов теперь оброк собирать, а подушную подать ввести. Со всего мужеского полу. Посему мужиков всех в отказные книги вписать и деньгу с них получать. А деньжищи-то немалые – рубль с копеечкой! Обернулись рымбари к отцу Моисею, взмолиться хотели, а тот лицом почернел, спрятал его в бороду.

Окромя подати приказано было всем взрослым мужикам работать по три месяца в году на вновь открытых мануфактурах датского коммерсанта Бутенанта. Поелику сей Бутенант зело государю Петру мил и угоден. Уже со всей округи народ туда заводить стали, как в каторгу. Оттого мануфактуры заводами и назвали.

Будете руду железную копать, лодками в завод возить, в крицы превращать. Кто работать не явится, батогами того бить и в кандалах в цеха вести. Ну а коли кто сбежит, того ловить и тут же, при женах, вешать. Сам Александр Данилыч Меншиков, царский фаворит-любимец, лично приказал и в указ велел прописать.

…И ведь так светлейший князь, в завод прибыв, кричал и ругал мужиков, хоть и сам мужик, так кулаками тряс и ручками махал, что слетел с безымянного пальчика перстень (белого золота колечко с бирюзовым камушком) и на причал упал, покатился по досочкам и в щель меж ними булькнул. Вода под причалом темная, на дне бревна гнилые и коры сосновой сажень. Ныряли мужики заводские, ныряли, а ничего не нашли в такой мути. Только промерзли в сентябрьской воде.

И хоть у князя Меншикова на каждом пальчике по колечку, да не по одному на некоторых, все ж сильно огорчился. Мрачнее тучи уехал в Петровскую слободу, к государю на доклад. Обещал приехать вскорости, проверить, как идут работы и когда дадите пушек…

А чему вы, мужички, удивляетесь? Или взаправду не слыхали, что рубежи заполыхали и война опять начинается? Со всей Руси в заводы навезено народу, пригнан люд мастеровой из Тулы и Рязани, с Урала и Твери. Поскольку крайняя нужда у царской армии в пушках и пищалях, ядрах, ружьях и штыках.

Закончил подьячий указ читать, вышел унтер-офицер от воеводы. По другому царскому указу, говорит чугунным голосом, велено с каждых двадцати дворов по рекруту брать навечно в армию и во флот государев. Что получается? Получается с десяти дворов рекрут в армию, а с десяти других – во флот, так? Так точно! Так как нет у вас двадцати дворов, а только дюжина, забреем одного. Пусть сам выбирает, в пехоту или на галеры. Остальным же приписным три месяца работать на верфях, кои строятся по вашим берегам. Уже целое Поле Лодейное мачтами щетинится!

– Постойте, герр официр! – возник тут тонконогий иностранец-инженер в коротеньком камзоле и шляпе-треуголке. – По нашим сведениям, мужьи́ки приписаны к железным факториям и брать их в армию и на верфи не можно!

– Тебе, сударь, кто это сказал? – Унтер опустил десницу на рукоятку сабельки. – Бутенан твой? Вот ему и жалуйся! А у меня приказ воеводы. Вопросы есть? Вопросов нет! Тебе же, отче, – обратился он к отцу Моисею, – велено передать от епископа Павла, чтобы окормлял ты берега сии с деревнями-селами вплоть до Шуйского погоста. Денег тебе дадено не будет, и так уже колокола на пушки переплавили, а епархия всю мзду и десятину отсылает на Москву. Наоборот, все, что с паствы соберешь, владыке доставишь. Вот грамота с печатью, коль не веришь.