Лили Кинг - Эйфория [litres]

– Что они раскрасили?

– Лица, и грудь, и спину.

– Они были одеты как мужчины?

– Да.

– Как воины?

– Да.

– На них еще что-то было?

– Нет.

– Что еще они делали?

– Остальное я не видел.

– Почему?

– Я ушел.

– Почему?

Молчание. В глазах его дрогнула влага. Это явно было печальное воспоминание. Я подумал, что нам лучше остановиться.

– Что было надето на женщинах? – еще раз спросила Нелл.

Он молчал.

– Что было на женщинах?

– Я уже сказал.

– Разве ты все сказал?

Тишина.

– Они сделали что-то, что тебя огорчило?

– Пенисы из тыквы, – прошептал он. – У них были пенисы из тыквы. И я убежал. Я был маленький глупый мальчик. Я не понимал. И убежал.

– Женщины киона тоже такое на себя цепляют, – сказал я. – Это бывает очень странно и неприятно.

– Киона? – с облегчением переспросил Чанта. А потом засмеялся, прямо захохотал.

– Что тут смешного?

– Я был глупым мальчишкой. – И опять зашелся смехом. – У матери был пенис из тыквы, – радостно взвизгнул он, и лицо его совсем сплющилось, превратившись в пару влажных глаз над изгибом черных десен. Тело его будто освободилось от огромного давнего напряжения.

Нелл смеялась вместе с ним, а я не понимал, что сейчас произошло, кто именно задавал вопросы, на чьи вопросы ответили, как мы сумели вытянуть из него эту историю, хотя он определенно не желал ничего рассказывать, он ведь хранил эту тайну всю свою жизнь. Болунта. Они хотят поведать нам свои истории, сказала она однажды, только не знают как. У меня за плечами были годы учебы и годы полевой работы, но настоящее образование, метод настойчивых расспросов, который я применял на протяжении всей последующей научной деятельности, я получил именно тогда, с Нелл.

После обеда она собрала свою сумку.

– Пойдете по домам?

– Сегодня ненадолго. В соседние деревни не пойду, только в женские дома.

– Не стоит из-за меня менять свои планы. Я отыщу Канупа, поброжу с ним немного.

– Мне очень стыдно за Фена. Что он сбежал с вашим каноэ. И вы тут застряли.

– Я вовсе не застрял. Если бы я действительно хотел уехать, то нанял бы кого-нибудь отвезти меня. – Я невольно покраснел от собственной честности.

Она улыбалась. Она была так прекрасна – в драной рубахе навыпуск, мешковатых хлопковых штанах, с сумкой-билум [40] Билум – традиционная вязаная сумка, распространенная среди населения Папуа – Новой Гвинеи. Форма, рисунок, украшения на ней отражают этническую принадлежность и социальный статус хозяина. через плечо.

– Захватите с собой сигареты. – И с этими словами, все еще улыбаясь, ушла.

Кануп жаждал услышать все, что мне было известно про охотничьи планы Фена и Ксамбуна. Вот что все они думали – что Фен и Ксамбун отправились охотиться на диких кабанов. Он повел меня в заднюю комнату мужского дома, где, по его словам, мужчины обсуждали эту охотничью экспедицию. Я сел на толстую циновку и раздал сигареты, разом обзаведясь множеством друзей. Чанта тоже был там и хихикал всякий раз, как мы встречались глазами. Кануп старался переводить, но это был явно не его конек, и до меня доходили лишь обрывки длинной беседы. Сейчас, в отсутствие Ксамбуна, они говорили о нем гораздо свободнее. Кое-кто, конечно, чувствовал себя обиженным, что его не взяли на охоту, но в целом все склонялись к тому, что хорошо, что Ксамбун уехал. Его дух покинул его, говорили они, и странствует где-то; он не вернулся вместе с Ксамбуном. Прежде Ксамбун был человеком огня, а вернулся человеком пепла. Он теперь совсем другой, говорили мужчины, и он отправился на поиски своего духа, чтобы тот вернулся в тело. Они взывали к предкам, напевая их длинные имена, и к духам земли и воды. Я наблюдал, как страстно они молили богов о возвращении души Ксамбуна в его тело. Слезы струились сквозь сомкнутые веки, пот крупными каплями выступал на плечах. Едва ли кто-нибудь когда-нибудь так молился обо мне, да и вообще хоть как-нибудь.

Я не слышал, как она вернулась. Печатал заметки за прошедший день.

– Люблю этот звук, – произнесла она из-за москитной сетки, и я подпрыгнул от неожиданности.

– Надеюсь, я вам не помешаю. Если не привожу свои материалы в порядок, они мгновенно превращаются в кашу.

– Мои тоже. – Очаровательная сияющая улыбка.

– Я почти закончил.

– Не спешите, работайте сколько нужно. Это все равно машинка Фена.

Она принесла из спальни вторую машинку. Поставила ее на соседний стол. Я старался не отвлекаться, но рядом, слева от меня под столом, ее ноги, ее пальцы заправляют в машинку новый лист, а губы чуть подрагивают, когда она перечитывает записи. А когда она неистово застучала по клавишам, звук сгустил и оформил мои собственные мысли, и наши машинки грянули в унисон. Я наблюдал, как она толкает рукой каретку в конце каждой строки. Изящный аппарат – перламутрово-металлический блеск, клавиши из слоновой кости, – но на одном из углов вмятина, и серебристая рукоятка надломлена.

Она выдернула лист, вставила другой.

– Не верится, что вы записываете конкретные слова.

Она протянула первую страницу. Никаких абзацев, практически без знаков препинания, узенькая лента полей. Тави сидит тихо веки опущены почти спит тело раскачивается и Мудама аккуратно выбирает вшей выбрасывая насекомых в огонь щелкая ногтями в прядях волос, концентрированная нежность любовь мир пьета.

Я перевел взгляд на собственные заметки. В свете беседы с Чантой и близости его родного племени пинлау к киона следует заключить, что по соседству существовали и другие племена, практиковавшие трансвеститские ритуалы.

– Вы пишете авангардный роман, – улыбнулся я.

– Я просто хочу иметь возможность мысленно вернуться в настоящий момент, когда спустя год буду это читать. То, что я думаю сейчас, к тому времени, возможно, перестанет иметь значение. Но если я смогу вспомнить чувство, которое переживала, сидя рядом с Мудама и Тави сегодня днем, я смогу припомнить и детали, которые не посчитала нужным записать.

Я попробовал ее способ. Описал Чанту, его опухоль, его беспалые руки, ясные влажные глаза. Записал все диалоги, что сумел вспомнить, которых оказалось гораздо больше, чем в моих рабочих записях, хотя мне казалось, что я фиксировал абсолютно все. Мне нравился звук двух печатных машинок – как будто мы дуэт, играющий особенную музыку. Я чувствовал себя частью чего-то важного, и моя работа имела значение и смысл. С ней я всегда чувствовал, что работа имеет смысл. А потом ее машинка умолкла, Нелл наблюдала за мной.

– Не останавливайтесь, – попросил я. – Ритм вашей пишущей машинки подстегивает мой мозг.

Закончив, мы ели сушеную рыбу и черствые саговые лепешки. Через дверной проем смотрели на длинные всполохи молний. Донесся рокот, который я принял за гром.