Лили Кинг - Эйфория [litres]

Она зажгла спираль от москитов, и мы сели в дверях, с кружками чая.

– Барабаны, – сказала она. – Ритмы Фена и Ксамбуна. Они желают им провести эту ночь в безопасности.

Я передал ей разговоры в мужском доме, рассказал об общих надеждах, что душа Ксамбуна вернется к нему. Мы слышали, как люди собираются вокруг барабанщиков. Внизу прошли женщины, а их дети плелись следом, и одна малышка держала в руках вязаную куколку. Наверное, Нелл подарила. За холмами на севере, там, где вскоре взойдет луна, продолжали полыхать зарницы. Казалось, мир наконец-то выделил и мне свой уголок.

Мы говорили о нашей схеме.

– Личность зависит от окружения, как и культура, – рассуждала она. – Определенные люди проявляют в других определенные черты. Разве нет? Будь у меня, к примеру, муж, который сказал бы: “Ритм твоей пишущей машинки подстегивает мой мозг”, я бы не стеснялась своего стремления работать. Мы не всегда замечаем, как другие люди формируют нас. Куда вы смотрите?

Я вообще никуда не смотрел. Я лишь старался не смотреть на нее. Луны не видно, и даже озеро заметно лишь при вспышках молнии. Но в воздухе чувствуется странное движение. Нечто вроде прохладного ветерка, тронувшего лицо и руки, но нет, это не ветер и даже не ветерок, просто воздух колыхнулся, как если бы в десяти футах от нас некто на мгновение приоткрыл дверцу холодильника. Я вытянул руку и как будто призвал его – порыв ветра ударил в ладонь. Деревья вздрогнули, трава на лужайке у дома зашелестела.

– Пойдемте на берег, вызовем дождь.

– Что?

– Пойдемте танцевать, как зуньи.

И она скатилась по лестнице и помчалась по тропинке к озеру. Я бросился следом. Ну конечно, а как же иначе.

Мы не знали правильных движений танца дождя, но смело импровизировали. Нелл сказала, что на языке зуньи дождь будет “ами”. Это было жульничество чистой воды, потому что дождь уже надвигался, атмосфера стремительно менялась, ветер трепал шевелюры высоких пальм над нашими головами и вздымал волны, небо почернело и опустилось. Но мы стучали пятками по песку и вопили “Ами! Ами!” и все прочие известные нам слова, обозначавшие дождь, влагу и воду, и внезапно стало еще темнее и холоднее, и ветер рассвирепел, и нас охватило предощущение дождя, реального дождя, за несколько мгновений до того, как он хлынул по-настоящему. Мы застыли, запрокинув лица к небу и широко раскинув руки. Крупные капли шлепались с чмоканьем, сбивая насекомых с нашей кожи и вдавливая их в землю.

По поверхности озера дождь так грохотал, что уши не сразу привыкли к этому рокоту. В сухой сезон не осознаешь множества скрытых природных сил, но сейчас звуки и запахи вернулись; цветы, корни, листья – взбаламученные, разбуженные ветром и влагой – мощной волной выдыхали свои ароматы. Даже само озеро, пронзаемое дождевыми струями, источало резкий торфяной запах. Нелл словно стала меньше ростом и моложе, я легко представил ее тринадцатилетней, девятилетней, маленькой девочкой с фермы в Пенсильвании, и меня хватало только на то, чтобы смотреть и смотреть на нее. Не соображая, что давно уже молчу.

– Думаю, нам нужно зайти, – сказала она.

Я решил, она имеет в виду домой, но она повернулась ко мне спиной и сняла рубашку, уронив ее на песок. И вошла в воду в бюстгальтере и коротких американских панталонах, великоватых в бедрах.

– Я не умею плавать, так что лучше бы вам составить мне компанию.

Я торопливо скинул штаны и рубашку. Вода оказалась теплее воздуха, и было такое чувство, что я впервые за два года принимаю ванну. Я погрузился по шею и растянулся на поверхности воды, а дождь барабанил по озеру, как по листу серебра.

Она действительно не умела плавать. Как я не заметил этого раньше? Я плавал вокруг нее, но она продолжала стоять в воде, балансируя на цыпочках. Как же я хотел предложить ей помощь, научить ее, взять на руки, как когда-то на речке Кэм брала меня на руки мать, почувствовать вес ее тела в своих руках, коснуться пальцами кромки ее лифчика, намокших и оттого почти прозрачных трусов, вздувшихся под поверхностью воды. Я так живо почувствовал это, даже не прикасаясь, что пришлось отплыть в сторонку, дабы скрыть эффект, а потом поскорее вернуться, чтобы сквозь шум дождя расслышать, что она говорит.

Дождь хлестал и когда мы бежали домой. Мы переоделись в сухое, каждый в темноте своей комнаты. Я выудил из моих запасов какое-то древнее австралийское печенье, и она пошутила, неужели я вечно голоден. Я напомнил, что вообще-то в два раза выше ее, что породило спор о разнице между нами в дюймах, а это привело к измерению роста у столба, отмечанию его зарубками с последующим высчитыванием разницы. Я придерживал мерную ленту, на пальцы, влажные от озерной воды, налипли крошки печенья. Семнадцать дюймов.

– По горизонтали кажется гораздо больше. А по вертикали совсем не так заметно, правда ведь?

Мы стояли у этого столба почти вплотную друг к другу, и она жульничала, приподнимаясь на цыпочки, и лицо радостно запрокинуто, и дождь шуршит по тростниковой крыше, и я не понимаю, как же поцеловать ее, если не взять на руки, чтобы поднести к губам. И она рассмеялась, как будто я произнес это вслух.

Мы вернулись на диван, и вдруг само собой вышло, что я рассказал ей про тетушку Дотти, и Нью-Форест, и про свое путешествие на Галапагосы в 1922-м.

– Отец надеялся, что это путешествие сделает из меня биолога, но единственно стоящим оказалось открытие, что моему телу комфортно в жарком влажном климате. В отличие от вашего. – Я едва удержался, чтобы не погладить нежно ее испещренную шрамами руку.

– По материнской линии я родом из самого сердца Пенсильвании, из семьи фермеров. Видели бы вы меня зимой. Холод придает мне сил и бодрости.

– Не уверен, что готов выдержать такое зрелище, – расхохотался я. Но солгал. Именно этого я хотел больше всего на свете.

Она рассказала про своих “картофельных” предков, о бегстве во время Великого Голода, и мне сразу пришли в голову строки из “Баллады про Отца Гиллигана” Йейтса, и в итоге мы по очереди читали стихи.

После войны я выучил наизусть почти всего Брука, и Оуэна, и Сассуна [41] Руперт Брук, Уилфред Оуэн, Зигфрид Сассун – английские поэты времен Первой мировой войны, в своих произведениях передавшие страшную правду о жизни в окопах и ужасах войны. и отчасти убедил себя, что это написано Джоном. Или Мартином, который и в самом деле писал стихи. Поэты военной поры слились в моей голове с образами братьев и моей собственной юностью, и я думал, что разревусь, дочитав до конца “Жестокость сердца” [42] Стихотворение британского поэта Эдварда Шиллито. и строчку про то, что слезы не бесконечны, но нет. За нас обоих плакала Нелл.

Я стараюсь как можно реже вспоминать эти моменты, потому что опять начну рвать душу на части из-за того, что просто не поцеловал эту женщину. Я думал, у нас есть время. Несмотря ни на что, я был уверен почему-то, что у нас есть время. Первая ошибка влюбленных. Возможно, их единственная ошибка. Время для тебя и время для меня [43] Строка из первого опубликованного стихотворения Т. С. Элиота “Песнь о любви Дж. Альфреда Пруфрока” ( The Love Song of J. Alfred Prufrock ). , хотя я никогда не испытывал теплых чувств к Элиоту. Она была замужем. Она была беременна. И какое это в итоге имело бы значение? Что изменилось бы, поцелуй я ее тогда, тем вечером? Все. Ничего. Никто не знает.