Халлдор Лакснесс - Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

— Как же, озеро Хейдарватн, — ответила старуха, занятая своими мыслями.

— Да, да, оно самое, теперь и я вспомнил. И что же, рыбка-то хорошо ловится?

— Раньше ловилась. Мои мальчики были завзятые рыболовы, но с тех пор прошло уже много лет, лодка наша совсем прохудилась, а новую смастерить Гисли уже не под силу. Мы ведь с ним остались одни на белом свете. — Она умолкла, руки ее зашевелились, но пристальный, почти не мигающий взгляд был все так же устремлен на рассохшиеся доски пола. — Мои мальчики часто приносили домой отменных лососей, — произнесла она наконец. — Уж такие они были ловкие в этом деле. Помню, всегда радовались, когда приносили мне рыбу на уху к обеду.

— Какая интересная стенка, — брякнул я, не зная, что сказать. — Только зимой в этой комнате, наверно, холодно?

— Да, в последнее время стало холодновато, — согласилась старуха. — К счастью, мой Гисли мерзнет гораздо меньше, чем я. Когда наши мальчики были живы, я спала на этой постели. А теперь вот сплю вместе с Гисли. Руки и ноги у него не так стынут, как у меня.

Она подергала себя за косичку, потом взглянула на нас с Гейри. Ее явно что-то мучило, но что это было, она, видимо, едва ли могла бы выразить.

— Может, останетесь переночевать? — внезапно спросила она. — Может, вам не обязательно так уж спешить к себе на юг?

— Нет, нет, мы непременно должны выехать отсюда засветло, иначе не доберемся до места вовремя.

— Ну хорошо, тогда я пойду, соберу вам чего-нибудь в дорогу.

Напрасно я пытался убедить ее, что продукты нам в дороге ни к чему, мои слова отскакивали от нее, как от стены.

— Нет, нет, вам непременно надо захватить чего-нибудь пожевать, у вас ведь там, в Рейкьявике, хоть шаром покати, — пробормотала старуха и ушла на кухню. Вскоре она вернулась и протянула нам узелок: бутылка молока, лепешки, каравай ржаного хлеба, кусок мяса и половина копченой овечьей головы. Мы встали и начали собираться. Гейри закурил трубку. Я откашлялся, поблагодарил старуху за гостеприимство, а под конец сунул ей в ладонь две десятикроновые бумажки.

— Деньги? — Старуха удивленно взглянула на меня, и на щеках у нее выступили красные пятна. — Этого еще не хватало, брать с людей деньги за глоток кофейной жижи!

— Ну, какие пустяки, стоит ли об этом говорить, — великодушно сказал я и жестом показал, что вопрос исчерпан.

— В жизни я ни от кого не брала денег за глоток кофе, — с обидой повторила старуха. Видно было, что она рассердилась. — Не нужно мне никаких денег, возьми их обратно. Я не собираюсь наживаться на гостях. — Она повернулась к Гейри, и взгляд ее смягчился. — Я хочу выклянчить у тебя на память одну вещичку. Ты не подаришь мне эту кругленькую коробочку? Очень уж она красивая!

Гейри протянул ей пустую жестянку из-под трубочного табака. Старуха бережно поставила ее на комод и еще немного полюбовалась с таким видом, словно теперь у нее есть все, что нужно.

Мы вышли на крыльцо. На душе у меня скребли кошки: ведь старуха засунула эти злосчастные кроны обратно мне в карман. Мало того, что мы наворовали в чужом озере рыбы, нас еще напоили-накормили и дали с собой гостинцев, а сама старуха не захотела принять от нас ничего, кроме пустой жестянки. Что ж, в этом я по крайней мере не виноват. Мы взвалили на плечи тяжелые рюкзаки и взяли с подоконника спиннинги. Старуха вышла из дому вместе с нами. Она семенила рядом, засунув левую руку глубоко за пазуху. Молчала, смотрела прямо перед собой и указывала нам дорогу. Туман ничуть не поредел, на траве приусадебной лужайки пузырились капельки воды, насквозь промокшие цветки ястребинки бессильно поникли. Где-то невдалеке громко мычали коровы, но мы их не видели.

— Сколько отсюда будет до проселочной дороги? — спросил Гейри.

— О, она совсем недалеко, — ответила старуха и вздохнула.

Она уверенно ступала по неровной каменистой тропинке, вьющейся среди кочек, — видно, знала ее не хуже, чем половицы в собственной комнате. Брови у нее были сдвинуты, руку она по-прежнему держала за пазухой.

— Мой Эйнар тоже говорил, в море-де совсем не опасно, — пробормотала она.

«Что, что?» — чуть было не спросил я, но вовремя удержался, сообразив, что это, скорей всего, относится не к нам, и заметив хмурую гримасу на лице Гейри. До самого проселка у меня не выходили из головы эти двадцать крон, которые она силком всучила мне обратно.

— Ну, вот, — сказала старуха и показала рукой на восток. — Идите по этой дороге, и вы еще засветло выберетесь на шоссе. До свиданья, храни вас бог.

— До свиданья, — ответил я. — Спасибо за проводы.

— Не за что, — тихо отозвалась она. — Напрасно вы по остались переночевать. Утром бы и вышли на рассвете. Но где уж вам. Все вы только и знаете, что торопитесь на свой юг.

Она вытащила руку из-за пазухи и протянула Гейри узорчатые шерстяные стельки для башмаков. Гейри смутился, не зная, как отнестись к такому подарку, и тогда она сама засунула стельки ему под куртку, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку, все еще не сводя с него глаз. Затем повернулась и исчезла в сером предосеннем тумане.

Ее звали Гудда. Глупая Гудда. Все над ней смеялись. И она это хорошо знала. Ведь на хуторе она была старшей среди девушек-работниц, а до сих нор не сумела обзавестись мужем.

Даже Сигурд, овечий пастух, в которого она когда-то была влюблена, издевался над ней. Притом пуще всех остальных. Во всяком случае, его насмешки ранили больнее. Он, верно, забыл те воскресные дни, когда она спозаранку отправлялась вместо него в овечий загон кормить овец, чтобы он мог подольше поспать. А сколько раз она подавала ему кофе в постель… Но, может быть, он и всегда только насмехался над ней, может быть, он насквозь фальшивый человек. О, как она ненавидит фальшивых людей! Неужели она не знала, что Сигурд всегда был неискренен? Все кругом неискренни!

Гудда яростно мешала в печке. Огонь никак не разгорался. А обед должен быть готов через полчаса. Впрочем, не удивительно, что печка не горит. Целую неделю, пока она работает в кухне, иного топлива, кроме сырого торфа, не жди. Это все штучки Сигурда. Другое дело, когда в кухне работали молодые девушки. Тогда по утрам недостатка в сухом торфе не было.

Ну, загоришься ты наконец! Гудда щедро плеснула керосином из бутылки на дымящийся торф ж резко захлопнула печную дверцу. Полыхнуло так, что печь задрожала. Гудда поднялась с пола и начала резать рыбу на кухонном столе.

Маленькая, хрупкая, стояла она у стола в поношенном черном платье а разорванном переднике. Он разорвался вчера, когда она отбивалась от Сигурда, насмешки которого перешли в назойливые приставания. На ее худеньком личике застыло горестное выражение. Покрасневшие глаза опухли от слез.