Анатолий Новиков - Календарные дни

Петр Иванович встрепенулся, снялся со скамьи и снова увидел твидового мальчика. Тот оживленно болтал с солдатом, оба вертели руками, смеялись, но боец — покровительственно, а малец еще ногой притопывал, как темпераментный джазовый исполнитель, не таивший пристрастия к неуемному ритму. «Ходит мальчуган без присмотра по толпам — чего хорошего? — подумал Филин и поклевал глазами во все стороны, отыскивая родителей. — И как отпускают-то?»

Подрулил троллейбус. Петр Иванович шустро подтащил рюкзак, но его, деликатного, мигом оттерли тренированными туловищами стриженые ребята и девчата — спортсмены. Филин озлился и решил было сдернуть пару пролаз с подножки, а самому угнездиться, но вдруг услышал вновь знакомый чистый голос:

— Дядя! Купи мороженого.

Мальчик смотрел насмешливо, ничуть не смущаясь ни просьбы, ни легкомысленного обращения к взрослому, так просят приятеля.

— А тебе какое? — спросил Филин, взглядом ища ближайший киоск.

— Любое, — успокоил мальчик. — Сами не ходите, рюкзак-то у вас будь здоров! Давайте деньги — сбегаю.

— Возьмешь мне заодно. Да только обязательно мороженое! — засомневался Филин.

По лицу мальчика скользнула едва заметная улыбка и тут же, почти как у взрослого, затерялась в изогнутых губах.

— Ну да, мороженое, — отозвался он на подозрение, не отрывая прямого взгляда от Филина. — Я бы сказал, если бы на другое.

И только-только мальчик убежал к лотку, у Филина испортилось настроение. Не от скупости, конечно, не от бедности. В груди тотчас будто поскоблили сквозняки — моментально выдуло утреннюю теплоту собственного семейного очага, гордость за рапсовый подарок сокурснику, презрение к Пли. И все эти хозяйственные заботы вывернулись зряшной стороной, показались жалкими. До головы окатила жаркая волна, когда на миг представил, что сын — опора и независимость в будущей жизни — мог вот так же подойти к незнакомому человеку неопределенных лет и припросить медь на лакомство. Да ведь унижаться надо было. А это противоестественно, нездорово, нечисто, хотя Филин и допускал, что мог ошибиться с представлением своим допотопным, маху дать — меняются ведь представления, а теперь особенно быстро, точно кто в тыл толкает.

— Вам плохо? — вернула его к действительности женщина. — На вас лица нет!

— Спасибо, все хорошо. — Петр Иванович даже зевнул понарошку, для маскировки. — Лицо — дело наживное.

— Верно, — неожиданно заключила незнакомка, с силой глядя на его рюкзак и свертки. — Сейчас не только вещи наживают — до души дотянулись.

— Не понимаю, — сознался Филин, правда не понял.

Тут появился мальчик с холодными брикетами. Отдал Филину порцию, поблагодарил и мгновенно исчез в толпе, как провалился. Филина обуял забытый почти чернотропный азарт следопыта — что-то в нем было, верно, от педагога, не профессионала, конечно, нет уж, или начиналось это состояние, захотелось выследить мальчугана, поговорить от нечего делать. Петр Иванович долго вертелся вокруг торгового центра и уже несколько раз ругнул себя за ненужную поспешность да за необдуманное кружение, когда дома заждались, как снова вдруг обнаружил попрошайку. Лучше бы не видеть такого никогда, лучше бы.

Мальчик медленно передвигался от манекена к манекену, внимательно и слишком серьезно разглядывая беспечные нарядные муляжи в рысьих и куньих мехах, модных платьях и костюмах на все сезоны, будничных и экстравагантных шляпках, ярких, дешевых — украшениях будто бы. Филин, проживший на свете почти полвека, впервые, быть может, как кукольный мастер, издалека заметил, что манекены были на любой, даже самый изысканный вкус, если, конечно, бывает и такая изысканность в наших краях, — худые нервные блондинки с длинными ногами из Джамбула и Чернигова, Сысерти и Грязовца, темные, карточной свежей колоды брюнетки с маленькими полными губами и широко расставленными призывными глазами, видимо, из Кустаная или Триеста. Изящные и грациозные, они чуть насмешливо и высокомерно — по-господски — смотрели поверх сновавшей внизу толпы с ее запахами, грехами, заботами, — на сырых озабоченных женщин, высматривавших завороженными сычами добычу или очередь, чтобы без промедления занять в ней свое законное место, на задумчивых, точно в библиотеке, подростков с бритыми головами, на мужчин с авоськами, «кейс-атташе», сумками, приступом бравших торговые отделы, на весь этот безликий околомир с мертвенно-бледными от витринного света лицами и красными воспаленными белками.

Филин смотрел на мальчика, на манекены и, внутренне сопротивляясь очередному ненужному открытию, чувствовал, какая страшная притягательная сила исходила от этих целлулоидно-протеиновых красоток — гордых, несуетных, царственных. Земная женщина, вписанная в платежную ведомость какой-нибудь бухгалтерии, выглядела рядом с ними ах как слишком ничтожно и просто. Филин мгновенно припомнил, как совсем недавно, на бегу, заскочил за детской рубашкой в магазин, громко обратился к дежурной девушке за помощью, думая, что та — продавец, а потом застыл на миг, ошеломленный: ручками-то, оказывается, ласково разводила муляжная поделка. Он тогда покраснел и, чувствуя на себе внимательный взгляд, развернулся в ту сторону, извинился с мелким козлиным смешком — мол, в запарке, в спешке этой, чего не случается с человеком — и наткнулся на внимательные глаза второго манекена, вроде бы даже сочувствующие. Филин чуть не выругался от бешенства — настолько призрачно выглядели живые продавцы.

В победной шеренге манекенов Филин с нехорошим удивлением высмотрел своего соседа, заместителя директора, которому до озноба мечталось стать директором — чума его забери. Здесь, похоже, он тоже возглавлял невторостепенный отдел, а может быть, руководил витринным этим стоянием.

«Держись подальше от этих кукол! — выругал себя Петр Иванович. — Мальчишку надо отыскать, мальчишку. Что-то неспроста он тут околачивается».

Не успел Филин выйти через боковую дверь на белую от зноя и горячую улицу, как взгляд толкнулся в знакомую фигурку. Похоже было, однако, что мальчик интересовал еще кое-кого. Высокая женщина в строгом шерстяном костюме, выскочив из микроавтобуса с красным крестом на дверце, догоняла мальчика. Петр Иванович мгновенно пожалел его. Больно строгое лицо было у матери — матери? — любоначальное лицо, а губы были сжаты в суровую черточку, словно бы подводящую итог этому событию. Есть все-таки предчувствие беды, как у твари — предчувствие добычи, и оно, это состояние, немедленно родилось у Филина, хотя не понятно ему было — почему? Совсем некстати обнаружился в крови племенной страх за мальчика в твидовом костюме, за всех детей, смотрящих исподлобья на взрослых и ровесников, на этот мир, хотя конкретный этот мальчик смотрел на прохожих — веселее некуда. «А твое какое дело до того, какие у них в семье сложились отношения?» — прогнусавил кто-то с половины тела Филина, с той самой, где чаще всего роились сомнения, заботы с хлопотами и мысли, где бы перехватить до получки червонец-другой, но так, чтобы жена не усекла, а то укоризны не миновать.