Евгений Мороков - Мыс Плака

Катя докурила и пошла в менеджерскую. Она боялась ушедшего времени, боялась мысли о нём, однако не отпускала эту мысль ни на секунду. Дома у неё был муж и двое детей. Ей пообещали прибыльное местечко, а в итоге она отработала почти весь сезон за копейки. Сто пятьдесят тысяч — три месяца полного рабства. С утра и до закрытия, с утра и до закрытия, как тут могут понравиться коктейли и бесплатная еда, если дома ждёт семья?

В пять часов Арчи с Леной вернулись и предложили покататься на гидроциклах. Они договорились с ребятами, и за пару тысяч мы возьмём мотоцикл на час. Первыми каталась семейная пара, а я пошёл в зал сделать нам с Лизой по коктейлю. Мята почти закончилась, мохито вышел на троечку, правда, это не помешало выпить его в несколько глотков в попытке утолить жажду. Она держала зелёную трубочку двумя пальцами, плавно передвигая её от края к краю. Губы сжимались, затем выдавали глухое «П» с помощью потока воздуха, глаза слились с потоком музыки, зрачки — словно качели, летящие из стороны в сторону туда-сюда, вверх-вниз. Она чувствовала ритм, чувствовала наслаждение, погрузившись в себя. Музыка всегда даёт возможность наслаждаться миром, спрятавшись от всех, где-нибудь внутри, ближе к сердцу.

Молодые волны раскачивали водный мотоцикл. Мы надели жилеты, запрыгнули в гидроцикл, Лиза крепко обняла меня, затем я крутанул газ наполовину — волны рвались, как дешёвая ткань у цыган на забытом рынке. Звук двигателя только раззадорил, ещё, вперёд! Да! К закату, и никак иначе. Мы гнали на всю, только лишь бы прикоснуться к солнцу, покупаться в закате.

Сбежав от людей, нам открылся непревзойдённый вид раненой, но изумительной природы, которую пытаются уничтожить люди, застраивая безвкусными зданиями набережную. Они убивают уникальность непристойной посредственностью.

Горы оберегали нас, прятали от внешнего мира, где мы оставили себя. Свои маски и костюмы, притворство, лицемерие и ложь — всё это так обыденно на берегу. Однако, убежав всего на каких-то пару сотен метров, понимаешь, как без этого хорошо и легко. Мы прыгнули в воду, посмотрели друг другу в глаза и поцеловались. Мы не говорили, ведь слова могут обманывать, а тело — нет.

Время — это единственное ограничение, что у нас есть. Всё остальное ничего не могло с нами поделать. Мы считали часы и минуты до закрытия, мы считали часы на сон, мы считали часы на день, на лето, на жизнь. Правда, на жизнь у нас не было точных чисел. После двадцати лет все планы вылетели из головы. Я бежал из дома, из университета, из столицы, а потом возвращался. Гнался за эмоциями и потерял себя.

В детстве мы любили мир, удивляясь каждой мелочи, радовались проведённому времени друг с другом, говорили о парящих птицах в облачном небе, о плавающих рыбах в неизведанных океанах, о цветах в заброшенном саду. Каждый раз мы придумывали новые игры и смеялись громко, честно. Став подростками, мы начали обсуждать одежду, родительские деньги, физическую силу и девчонок. В университете появились машины, клубы, девчонки и деньги, деньги, деньги. Это вечное «Кто ты?» и «Что у тебя есть?» затуманило людям глаза, лишив их той самой детской радости, но отдав им призрачное превосходство. А я так скучаю по запаху тюльпанов на кухне, которые мы воровали для мам в соседском саду. Скучаю по ящерицам в поле, по военным базам на деревьях и по нашей настоящей, искренней и чистой улыбке, где нет следов морщин от боли в сердце, жёлтых зубов от тлеющих сигарет, потухших глаз от бессмысленной работы.

Вечером ко мне пришли две женщины лет под шестьдесят. Они накинули на себя вечерние платья и нарумянили лица, словно захудалые актёры в скромных театрах. Несколько минут рассматривали меню, что-то бурно обсуждали, а потом сделали зеркальный заказ: две колы, барабульки и фри. Я принёс им две банки колы и стаканы.

— Молодой человек, а можно трубочку? — сказала перекрашенная брюнетка с голубыми, теряющими цвет глазами.

— Да, конечно. — Ненавижу заворачивать трубочку в салфетку.

— А можно ещё одну? — добавила она, когда я вернулся.

— Хорошо. — Снова салфетка.

Картошка фри и барабульки были поставлены на стол через десять минут. Ещё пятнадцать минут дамы обсуждали глупую и ленивую молодёжь, которая работает в «этих ужасных заведениях и не следит за собой и своей жизнью». После этого настало время перекусить. Рука поднята — я подхожу.

— Молодой человек, — по слогам говорит всё та же брюнетка, — картошка холодная.

— Такое случается, когда она остывает. — Она начинала меня нервировать.

— Нет, вы принесли нам холодную. Мы не будем ЭТО есть! — Скрестила руки на груди, приподняла подбородок так, что кожа под нижней губой натянулась чересчур сильно, стала походить на прозрачный скотч.

— Не будете? — Я взял пару картошин, макнул их в кетчуп и проглотил. — Ну, как хотите. Сейчас поменяю вам.

— Будьте так любезны. — Презрение было на её губах, сжатых в форме анального кольца.

— Пару минут. — Я прожевал, взял тарелки, проглотил, пошёл на кухню.

Когда они уходили, то открыли рты, выставляя свои зубы, думаю, они хотели, чтобы я их пересчитал. Поднялись по лестнице, попрощались: «Спасибо большое, до свидания… Мы там оставили, ага. До свидания». Они там оставили двадцать рублей мелочью, они там оставили.

Девчонки взяли вино в магазине, Натаха приготовила ужин, Лена с Арчи поужинали первые, пока я находился в зале. Столиков было немного, но кто-то должен был следить за людьми, искать их взгляд, в случае если потребуется утолить их прихоть. Несколько грязных тарелок отправились к Наде в офис, где рабочим столом служила раковина. Сама же Надя попивала кофе, уткнувшись в телефон, бормоча себе что-то под нос.

Я взял ужин, закинул его в контейнеры, открыл вино, затем пошёл на пирс, где сидела Лиза. Два пледа постелены на остывшем бетоне, одна девушка, и бескрайнее море позади неё. Мы пили с бутылки, большими глотками, терпкое красное вино, закусывая его жареной рыбой, рисом и свежими помидорами.

— А я ещё думала, приезжать сюда или нет. — Она смотрела на волны, а я смотрел на её курчавые волосы, вдыхая аромат сладкой осени.

— Я каждый год думаю, приезжать сюда или нет. — Я коснулся пальцами волос, затем опустил руку на шею. Человеческое тепло — самая нежная вещь на земле.

— Почему ты не останешься здесь? — Она взяла мою руку в свои ладони. — Мы можем вместе остаться. Ты знаешь, я очень люблю Крым.

— Я не смогу здесь жить.

— Но это твой дом.

— Я знаю, но остаться здесь значит сдаться. Мне надо понять, чего я хочу от жизни.

— Что за глупости? Почему нельзя просто жить? — Она крепко сжала мою руку. — Вот сейчас, прямо сейчас ты живёшь! Мы живём. Разве есть что-то лучше того, что есть сейчас?