Бернис Рубенс - Я, Дрейфус

— Да, это была такая встряска — просто классический случай, — сказал он. — Вы же знаете, у меня был нервный срыв. Но почему-то после того вашего визита я стал потихоньку приходить в себя.

Ребекка могла объяснить ему, в чем причина, а еще, подумала она, у нее были все основания выставить счет его психиатру — за оказанные услуги.

— Чем же вы теперь занимаетесь? — спросила она.

— Мне много чего надо сделать, — сказал он. — Поэтому я и пришел к вам.

Ребекка подумала, что он решил подобрать себе какое-нибудь занятие.

— Вы ищете работу? — спросила она.

— Нет-нет, я о другом, — сказал он и, помолчав, продолжил: — Есть у меня одно незаконченное дело.

Она хотела спросить, не имеет ли он в виду дело Дрейфуса, а именно этого она и ждала, но не осмелилась произнести это имя.

— Все так сложно, — сказал он.

— Начните сначала, — подтолкнула его Ребекка. — Я никуда не спешу.

— Я слышал, вы готовите апелляцию, — сказал Джеймс. — Вот почему я здесь. — Он сделал глубокий вдох. — Вот, наконец-то я заговорил. Вы даже не представляете, как часто я это репетировал.

— Вы смелый человек, — сказала Ребекка. — И я вас за это уважаю.

Ей не терпелось поскорее прийти домой и рассказать все Мэтью, потому что, похоже, Джеймс решил все выложить начистоту, и тогда заговору конец.

— А если я приглашу вас поужинать? — предложила Ребекка. — Я знаю одно тихое местечко неподалеку отсюда. Итальянский ресторанчик. Подойдет?

Джеймс улыбнулся.

— Люблю итальянскую кухню, — сказал он.

Ужин затянулся. Ребекка поила и кормила его, а сама все слушала его рассказ. Каждое слово было подтверждением того, что раскопал Ронни Коупс. Но участие Джеймса в заговоре ее совсем потрясло. Он был рад, что наконец облегчил душу.

— Я хочу дать показания на повторном разбирательстве, — сказал он. — Я должен это сделать. И тогда я смогу начать жизнь заново.

Ребекка спросила, согласится ли он прийти утром и записать свой рассказ на магнитофон. Джеймс был готов сделать буквально все возможное, чтобы очистить свою совесть. Когда он уходил, она смотрела ему вслед, и ей показалось, что он напевает.

— Вот теперь ты можешь рассказать все Альфреду, — сказала она Мэтью, когда добралась до дома. — А я подготовлю бумаги для министра внутренних дел. Наконец, — добавила она, — у нас есть все основания надеяться.

Джеймс, как и обещал, пришел с утра пораньше и записал свои показания. А Мэтью отправился на свидание с братом.

Не знаю, как начать. Много раз мне бывало трудно взяться за перо. Мне мешало отчаяние. И после встречи с Мэтью перо опять не слушалось, но уже не от отчаяния, а от радости. Мне хотелось петь и танцевать, чем я и занимался после ухода Мэтью. Меня пьянил запах возможной свободы. Я был готов прощать. Я был готов усмирить свой гнев. Но я понимал, что надо удерживаться и от того, и от другого. Нужно было преодолеть еще одно препятствие: следовало заручиться согласием министра. Но Мэтью сказал, что доказательства заговора столь убедительны, столь неопровержимы, подтверждены столькими свидетелями, что отказ невозможен. Однако министр внутренних дел был евреем. Я бы предпочел, чтобы он им не был. Я не мог забыть, что Розенбергов на электрический стул послал судья-еврей. Еще один еврей из серии «считайте меня за своего». Помоги мне Господь, но мы все-таки безумный народ.

Я ждал. Не помню, как прошли следующие несколько недель. Мэтью приходил часто, но сообщал только, что они все еще ждут ответа министра. Он, как всегда, был настроен оптимистично. Как и Люси, которая раньше была очень осторожна и не хотела подпитывать мои надежды понапрасну. Я хотел обсудить с ними, что мне делать, когда я окажусь на свободе, но Люси отказалась говорить на эту тему.

— Мне нужно тебе кое-что рассказать, — обратился ко мне Мэтью.

Я поначалу испугался, что случилась какая-то заминка с делом, что апелляция откладывается или появились сведения, что в ней может быть отказано. Должно быть, я побледнел, потому что Мэтью поспешил продолжить:

— К апелляции это отношения не имеет. Это касается меня и Сьюзен. Она бросила меня вскоре после приговора. Поменяла фамилию себе и Адаму с Заком.

— Мне кажется, я об этом знал, — сказал я, обрадовавшись, что Мэтью наконец поделился со мной. Мне хотелось укутать его своим состраданием. — Очень тебе сочувствую, — сказал я.

— Не стоит меня жалеть, — ответил он. — Я постоянно вижусь с детьми, а еще я живу с Ребеккой. Уже год. Мы очень счастливы вместе.

— А как Сьюзен? — спросил я, хотя в глубине души меня это совершенно не волновало.

— Злится, — вставила Люси.

Мы снова замолчали и так, молча, исключили Сьюзен из членов нашей семьи.

Когда они ушли, я снова взялся за свой рассказ, но не мог подобрать слов, чтобы описать ожидание. Бывали дни, когда надежда так меня переполняла, что я просто терпеливо ждал освобождения. Но бывали и дни, когда я впадал в отчаяние и был уверен, что останусь в этой камере до конца своих дней. Так меня и бросало из крайности в крайность, и, находясь в одной крайности, я даже представить не мог, какова эта другая.

Вот как раз в такое время, время неопределенности, ко мне пришел Сэм. Он не был у меня почти месяц, и я скучал по нему. Он меня предупреждал, что поедет в Америку — чтобы я не удивлялся его отсутствию. Однако это не помогло. Я не мог понять, почему он меня оставил, порой я даже на него злился. Но я был безмерно рад снова его увидеть.

Он вошел в камеру и по-свойски уселся на койку. Это мне всегда нравилось в Сэме. Его никогда не пугала моя камера. Я думаю, при неблагоприятных обстоятельствах, от чего, конечно, оборони Господь, он стал бы отличным заключенным. У него было полно красочных историй о поездке в Америку, но сначала он хотел поговорить об апелляции. Мэтью ввел его в курс всех новых поворотов в деле, и ему не терпелось рассказать мне, как он рад и окрылен надеждой.

— Книга становится длиннее, — лукаво улыбнулся он. — Там появятся главы, о которых мы могли только мечтать.

И тут я понял, что совершенно позабыл о книге. Когда мне нечем было заполнить время, писание приносило пользу, а иногда и удовольствие, но скоро, будем надеяться, мне это уже не понадобится. Сэм, похоже, прочитал мои мысли.

— Теперь у книги задачи шире, — сказал он. — Если повезет, она не будет просто своего рода терапией. Это будет протест против несправедливости, против предрассудков, разложения и гонений. Против всего вместе. А это выходит за рамки дела Дрейфуса. Это проблемы важны для всех. Вам нужно ее дописать, вне зависимости от результата апелляции. Это ваш долг, друг мой.

Тут он улыбнулся и рассказал, как воодушевились американские издатели, с каким нетерпением они ждут рукопись.