Александр Строганов - Стравинский

Чтобы там не говорили, место подвигу всегда – пожалуйста. Даже если и деньги, и хайп, и всё такое. Фенечки больше не в моде.

31. Стравинский И. Ф. Колесо

Прозрачный от вдохновения Игорь Федорович Стравинский чрез стекло веранды рассматривает большое деревянное колесо, отдыхающее на водянистой травке неподалеку от слепящей веранды, в которой, точно в аквариуме Игорь Федорович Стравинский, не человек, но фигура табачного дыма, сизая согбенная фигурка, прильнув к стеклу, изучает золотое от солнца большое деревянное колесо. До изумления большое и до боли в сердце золотое колесо.

Не то ли это колесо, что было замечено на несостоявшемся четверге у Сергея Романовича? С уверенностью сказать нельзя – мешает солнце.

Обратите внимание, в представленной композиции единственным реально существующим объектом является до изумления большое и до боли в сердце золотое колесо. Все остальное, включая Игоря Федоровича – сферы, атмосферы, чад и небытие. Как и музыка сама. Имеется в виду настоящая музыка, а не пожарный марш того же, скажем, колеса, когда бы оно вдруг сдвинулось, когда можно было бы придумать, куда его пристроить, дабы оно покатилось с клекотом или гулом.

Придумать, как использовать такое вот выдающееся колесо, наверное, могли бы древние вавилоняне, на худой конец, древние римляне, но встретить таковых теперь решительно невозможно. Разве что на четвергах у Сергея Романовича, да и то сомнительно. На поверку таковые могут оказаться ряжеными или умалишенными, или то и другое одновременно.

В укромном уголке Игоря Федоровича вавилонян не держат. Здесь всегда пианиссимо. Только иногда пиано. Главным образом – пианиссимо.

А всегда ли колеса нуждаются в том, чтобы их пристраивали, приделывали, прилаживали? То колесо, что было замечено на несостоявшемся четверге у Сергея Романовича, например, было само по себе колесо, и, кажется, вовсе не нуждалось в прилаживании. Ни в прилаживании, ни в римлянах, ни в турусах. Да и не факт, что пожаловало оно именно к Сергею Романовичу. Вполне могло попасть в компанию четвержан совершенно случайно. Катилось себе по делам – тут, откуда ни возьмись, толпа. Задержалось из любопытства или чтобы перевести дух. Может статься, проехать не было никакой возможности. Последнее – скорее всего. Не будь толпы – катилось бы себе и катилось. По делам. А, может, просто прогуливалось, кто знает? В любом случае то, первое колесо, назовем его, чтобы не путаться, колесом агностика Стравинского, было довольно деятельным колесом. Колесо же композитора Стравинского очевидно не подает признаков жизни. Сияет себе на солнце и больше ничего. Долгонько уже сияет. Вывод – скорее всего мы имеем дело с разными колесами. Хотя, согласитесь, с уверенностью утверждать что-либо в наше время, по крайней мере, легкомысленно.

Долгонько уже Игорь Федорович наблюдает за колесом. Впрочем, само колесо его не интересует. Сияние, думаю, тоже. Видите ли, мир композитора Стравинского, как и сам композитор Стравинский, столь зыбки и эфемерны, что любой объект или явление, будь то колесо, сияние, будь то мы с вами, да хоть все четвержане с римлянами и вавилонянами, да хоть все жители Земли, вместе с птицами и гадами морскими постройся сейчас перед ним на лужайке в аккурат напротив веранды, он и ухом не поведет. Так что до изумления большое и до боли в сердце золотое колесо здесь по ошибке.

Вот вы говорите, не только вы, многие уважаемые и в действительности заслуживающие уважения исследователи и другие аналитики говорят, что ничего случайного, непреднамеренного в природе быть не может. Философы многие говорят, дескать, не все покуда найдено и объяснено, не все причины, следствия, не все закономерности рассортированы, но они существуют и торжествуют. Вне нас, не важно, торжествуют. А вот вам колесо, откуда не возьмись. Что в первом, что во втором случае – колесо. Нужды в нем никакой нет, что в первом, что во втором случае. Пользы, как выясняется, тоже. Конечно, может быть, наверное, наверняка во времена Питера Брейгеля старшего и Питера Брейгеля младшего колесо могло возбудить страх и вдохновение. Отчего нет? Милое дело. Исполать. Но в нашем-то случае, как говорится, лишь бы ногу не переехало. Щерится безо всякого смысла. Размеры – чудовищные. Просто мусор и больше ничего.

Но и убрать его нельзя. Вот где парадокс. Игорь Федорович за колесом как будто не наблюдает, взгляд у него отсутствует, зрачки на злато не реагируют, скажу больше, не сочтите за чудачество, самого Игоря Федоровича, в том смысле как мы придумали его воспринимать – нет. Возможно, что и не было никогда. Однако же тронь это треклятое колесо, и все рухнет, рассыплется. А потом, не дай Бог, воспрянет, как это часто бывает у нас. Воспрянет, а какие очертания приобретет? И какие последствия? Это хорошо, если композитор Стравинский предстанет таким, как мы его придумали, этакой оляпкой-капелькой, а ну, как Жар-птица его выскочит из него? А ну – Петрушка?!

Условились не трогать – не станем. А лучше понаблюдаем, вернее, послушаем, как в Игоре Федоровиче складывается музыка. Когда бы он видел нас, а мы, соответственно – его, пусть даже не всего целиком, а только лишь одно его ухо, или пальцы, как будто специально созданные для ощупывания звуков, затея наша тотчас провалилась бы с треском. Стравинский тотчас застегнулся бы наглухо, выключил свой внутренний свет, а, справедливости ради, следует заметить, глаз его и так никто не видел, состроил бы улыбку в точности как у вышеупомянутой оляпки-капельки, а руки засунул бы в трескучие карманы с театральными леденцами. Теперь же, когда ни нас, ни его нет, у нас есть возможность понаблюдать и послушать, как же в Игоре Федоровиче складывается музыка.

Ну, что? Приступим?

Как вы помните, композитор Стравинский чрез мутные линзы очков со своей веранды наблюдает за разомлевшим на лужайке композитором Римским-Корсаковым в золотистой вязаной кофте и пузырящимися на коленях штанами от матросской робы. Как вы наверняка знаете, в отличие от колеса, Римский-Корсаков Николай Андреевич одним своим видом всегда вдохновлял Стравинского Игоря Федоровича на сочинительство, и не обязательно в парадном мундире морского офицера, а даже в таком вот непритязательном обличие.

Верится, что жизнь после жизни освободит нас от саднящих условностей жизни до жизни после жизни.

Итак, Игорь Федорович наблюдает за Николаем Андреевичем, хотя это только так кажется, что Игорь Федорович наблюдает за Николаем Андреевичем. На самом деле ему достаточно одного беглого взгляда на сей освещенный солнцем повалившийся улей, чтобы тотчас мысленно отправиться далеко от этого и прочих мест.

Улей – шутка с намеком. Дело в том, что обыкновенно спящий на травке Римский-Корсаков всегда окружен хороводом медовых песенок, точно улей – хороводом медоносных пчел. Вот, как раз, зная эту особенность, Игорь Федорович, как только видит задремавшего учителя-друга, тотчас старается отправиться далеко от этого и прочих мест, как-нибудь отвлечься или зажмуриться. Иногда даже затыкает уши, чтобы, не приведи Господи, не заразиться одной из таких мелодий и не повториться впоследствии.