Александр Строганов - Стравинский

А Милорадович, скажем, простыл, и в тот злополучный день из дому не вышел. Укрылся пледом, читает себе «Леона и Зыдею» юного Миши Загоскина.

«Аврора» – особая песнь. Позже побалую вас одной, связанной с крейсером, любопытной историей из жизни тропических животных. Не броненосцев, нет. Логика не всегда срабатывает. Далеко не всегда.

Эх, Цусима! Какие люди, какие корабли! Доблесть, понимаете, честь! Вот как будто всех доблестных и честных морских офицеров собрали вместе и убили. Вместе с кораблями. Хитросплетения большой игры с неведомыми правилами. Партия прописана заранее. Например, если бы революции было назначено накрыть Японию, всех доблестных и честных японских морских офицеров собрали бы вместе и убили. Вместе с кораблями. То есть, поражение потерпел бы адмирал Того, и наверняка совершил бы харакири в цветущем возрасте или в цветущем орешнике. Но, во-первых, революция в Японии – очевидный перебор, так как японцам хватает землетрясений. А, во-вторых, ко времени сражения, доблестные и честные офицеры были собраны как раз на русском флоте.

Игорь Федорович при жизни не успел или не хотел создать симфонии на материале Цусимы, может быть, ему это и в голову не приходило. Зато теперь, когда времени у него бесконечно много, он наверняка задумался об этом. Иначе быть не может, раз уж эта мелодия прозвучала во мне, точнее в моей поэме о Стравинском.

Точнее так. В настоящее время великий композитор Игорь Федорович Стравинский работает над симфонией о Цусимском сражении, почему, собственно, автору и вспомнился этот именно, а не какой другой из многочисленных эпизодов русской истории. Я бы так сказал – невелика хитрость полюбить победу. Ты сумей поражение полюбить искренне и нежно.

А нынешние старухи, обратите внимание, от того, что без любви оказались, сами как будто из чулок связаны.

Были еще, помнится, в школьные годы такие циркули со скобой или петелькой, не знаю, как лучше назвать, куда вставлялся карандаш. Копеечные. Теперь таких не найти. По тем дешевеньким циркулям память теплая. А в дорогих, металлических циркулях из готовален души не нахожу. Наверное, потому, что не чертежник. Не чертежник, не математик. Цифровой кретинизм у меня. Не помню, в каком году школу кончил. Всякий раз спрашиваю. Испуган точными науками навсегда. Учительница строгая была. С нечистыми волосами и родинкой на шее.

Возьмите хоть понедельник, хоть вторник, любой день недели, любой город или поселок сегодня.

Нынешний Боков возьмите. Скажем, Советский проспект. Что там? Запах электричества. Сажа и бронза. По вечерам фонарики снуют – машины. Не часто, нет. Мертвецкие в просторных окнах. Кварц. Газеты под ногами. Скорлупа яичная иногда. Вороны иногда. Голубей не стало. Заикание и гул. Редко слова. Бранятся…

Боков возьмите. Скажем, Куету. Что там? Горячие лужи. Конюшня на отшибе. Окна уже маленькие, живые. Собачьи свадьбы. Теплушки, теплушки, бойлерные. Всегда тепло. Дождик теплый. В синем киоске сахарная вата. Сортиры известкой побелены. Шепот, да лепет. Всегда тепло. Слова – редкость. Бранятся, разумеется…

Возьмите Боков. Скажем, Худоложье. Зимой пряничные домики снегом укутаны. Как елочные игрушки. Тут и там глаза кошачьи. Желтые и зеленые. На проспекте – фонарики, а здесь – глаза кошачьи. Машин не бывает. Колодец в ледяных узорах. Нож в сугробе. Гуси шествуют протяжно. Собаки лают только по праздникам. Слова – редкость. Бранятся, главным образом.

С одной стороны – город, а поворотись-ка на восток – роса сияет. Что за станция? Россия-матушка. Расея.

По тюрьме теперь многие скучают, в связи с чем, обращаются друг к другу «братишка». Лубок и жертвенность в потустороннем свечении. Свет сочится с той стороны, с того берега. Присмотритесь хорошенько. Где же тут тарелочкам не прилететь?

Справедливости ради, много смеемся. Ну, хотя бы так.

А на диване хорошо.

Все видимое и невидимое связано одной тонюсенькой нитью. И этот мир, и тот, и старухи, и их коврики, и их пушистые воспоминания, и постояльцы тех воспоминаний, их соседи, непременно соседские собаки, пушистый кот, пожиратель лимонного дерева, декабристы, террористы, Государь император, Пушкин, его голова, дети, внуки, внучатые племянники, так называемый народ, копошение народа, маета, празднества и войны, кивера, корветы, лапти, прохоря, лепни, циркули и цирки, посуда в раковине, немая лампочка. Опять же Илья Ильич.

От Ницше вроде бы отказались, а он не желает, как говорится. Его в дверь – он в окно, таракан.

Старик Плюшкин, его коврики из чулок, какой-нибудь улан в кресле бряцает, дядя Гена, сосед, хороший, слесарь, домашний, седой, редкость, кролики опять же пушистые, и карликовые, их теперь много стало, лошадь, сосредоточена, рабство свое принимает как неизбежность, при этом великодушна и добра, другие разные лошади, император Август, другие императоры, месяцы март, апрель, май, июнь, июль, Навуходоносор.

Кто еще? Вымершая птица гасторнис, уже не такая пушистая, но все же.

И так до бесконечности.

Если вдуматься, ничего не меняется. Ничегошеньки.

Опять же исчезает легко. Закрыл глаза – и всё. Но это, конечно, запрещенный прием.

Солгал. Никогда не был гасторнис пушистым, так клочки какие-то. Печальное будущее содержалось уже в самом его обличии.

Что значит, солгал? Мне представляется, что когда-то он был очень даже пушистой птицей, пушистой и голосистой. Значит, таким он и был.

Ваше здоровье!

И довольно. Пора приступать.

Так, чтобы было понятно, ниточку продолжаем тянуть, а свет, предположим, выключили, или поменяли. Сделали его едва тлеющим.

Итак. Я сплю с котом в головах и собаками в ногах. Выпил чуток и завалился спать. И Стравинский С. Р., Сергей Романович спит. Отдыхает. Потому свет и поменяли. А вот лошадь за окном, обратите внимание, так и стоит, не шелохнется. Изумительно умные глаза у той лошади.

Перед сном беседуйте со своими питомцами. Примите за правило.

1. Аристофан. Лягушки

Пожалуй, с лягушек и начнем.

Добрая примета начать симфонию с темы лягушек.

В одноименной пьесе Аристофана удивительным животным отведено как будто не так много места. Поверхностный читатель может принять эпизод с их появлением в прологе за блеснувшую не к месту нефритовую брошь, шутку гения, остроту, не больше. Ничего удивительного, драматург в очередной раз решил посмеяться. Над нами. Может быть, над собой. Комедиограф – смешливый человек, да и жанр требует.

Чуть менее поверхностный читатель попытается обнаружить приметы аллегории, и, как это всегда бывает, найдет тому подтверждение в кривых отражениях и спонтанных аналогиях. И только единицы, уникумы догадаются, что фрагмент с земноводными является тем именно неповторимым волнующим аккордом, ради которого и задумывалась вся комедия.