Александр Строганов - Стравинский

Ты прильни, Аннушка. Все могло бы сложиться иначе. Поверь. Просто поверь. Нет? Или нет? Колоратура. Павлова, конечно. Не Каренина же. Аннушка, Надежда, кто еще? Вера, Любовь и мать их Софья.

Какой-то мужичок. Не барин. Или медведь.

Уж как Софья старалась, старается. Прости, матушка. Не ведаем, что творим, ты же знаешь. Держитесь, потерпите, будет вам и станция Суглоб. И мужички и медведи. Тепло, даже жарко. Держитесь вместе. Собачки, хоть и собачатся, в мороз сплетаются в пушистый комочек и греются так, один сон на всех. Не сходите на станциях, где купцы и петухов торгуют, воздержитесь от гадалок и ланит. Ближе к сердцу. Дурнушек нет. Шутки – со смыслом. Рты открыты. Фланель, голод, крючья, клочья. Сидите на полочке, деточки, яйца считайте, прянички считайте, петельки, колечки считайте, пересчитывайте. Можно и погадать. Книжки с картинками. Отрок на метле. Звездочки. Укроп, прорубь, рыбка алая рот разинула. Сом под лавкой. Дедушка добрый спит. Всегда спит – добрый. Сказка. Вата за окном. Дымком потянет – тоже спать ложитесь. Придет, всему свое время, придет, придут, сразу узнаете по пуговкам, по улыбке. А пока терпения наберитесь. Пуговичные, пуговичный. Ждите леденца. Спрячьтесь, как мышки. Мышки Беляночка и Рута.

Тщетно. Поздно. Тщетно. Поздно. Тщетно. Поздно. Смастерили силки, смастерили на славу. С дырочками. Ох, уж эти дырочки. Едва гонг прозвучал – тотчас все на станцию, румянами любоваться, чулками любоваться, калачи крошить. Где же Софья? Занемогла, едва дышит, любовью болеет, умрет за ненадобностью. Чего удивляться? Хотелось? Хотелось же? Иные твари деток своих пожирают. Правда, правда. А здесь что? Под луной. Не верите? Напрасно. Саванна, баобаб, буфет, чужое, лакомое. О болезни в такие минуты не думают. О болезнях, старости не думают. Страсть. А с виду безмятежность. Косые лучи. Истории повторяются. Насекомых рой. Рыжее пятно. Станция. Ночная станция. Суглоб – не Суглоб. А то – сразу Анапа. Суровая жизнь. Вера, морская болезнь, Надежда, ребеночка бы пожалела, Любовь, промолчу, коротко не рассказать. Девичество. Ужас. Простите, дети, не ведаем, что творим. А воздух нежный, розовый – море где-то рядом. Гитара чутье убивает. Не даром. Рыжее пятно. Кто укроет, схоронит? Как укрыться, схорониться? Как здесь укроешься? Всё на виду. Ветер, то, сё. Пьянь. Балагурят. Поверх покрывал. Всё на виду. Яблочко. Халва, прочие сладости. Крюк. Кролик в шляпе. Бедный ребенок! Бедные дети.

Они этому кролику то трубку сунут, то барабан.

Какие станции? Безумово; Вырино; Рубино; Каюк; Бельменево; Лапушкино; Пьяново; Груз; Турецкое; Комьево; Африканово, вот, кстати, Африканыча всплмнил, давно его не вспоминал; Затеево; Мешково; Банщиково; Вишенное; Дедалово; Дедово; Добычино; Кудыкино; Гуж; Осиное; Холера; Облово; Путейный; Лялино; Вертопрахово; Брусилово; Ьрусникино; Заманихино; Утробное; Глаз; Фартуково; Пьяново; Головня; Ухабово; Миленькое; Кольцово; Котово; Старое; Нелюбово; Голодное; Деточкино; Лаврово; Глупово; Лимб; Тиф; Вырино; Иерихон; Болотное; Страшилино; Иерихон: Новый Иерихон; Содомное; Суглоб. Дальше Кротово, Салазкино, Анапа, Копейкино, Исподнее, Лягушачий Клин, Ряска и, наконец, Стикс.

Вокзал, троллейбус, Улитин. Дальше бережок, Ягнатьев на лодочке. Портвейн, майская ночь, утопленница. Рыжее пятно, пропади оно пропадом, с самого Безумова сопровождает. Как-то целехоньки добрались. Не верилось. Целовались. Даже так. Смерти нет, девчата. Наливай.

И поэзия – проволока.

Ягнатьев улыбается. Ягнатьев редко улыбается. Зубы редкие, волосы редкие. Суббота. Неделя позади. Я же не то, чтобы, я же всегда. Одиночество – это такое. Не сказать, что одинок, но случаются обиды. Главным образом. Сам себе, бывает. Целыми днями ни шороха, камыши – не в счет, вот и приходится. Я бы завел себе парочку псов, друзей, но они не хотят. Видят во мне соперника. Не сомневайтесь. А память – такая штука. Хотелось сначала, даже очень, но потом. Как-то истончается все, и одежды, и время. Продувает насквозь. Я тогда в орешник. Климат еще, слава Богу. Повезло. Сибирь – земля теплая. Не успеешь оглянуться – ночь. Вроде бы и важность, и ожидание. Но, если вдуматься, какое там пост? Это ли служба. В былые времена – другое дело. И уважение, даже страх. Страх – великая вещь. Человек, когда его побаиваются, внутри себя вырастает. Это плохо, конечно, но продлевает. И возвеличивает. Вот и приходится.

Грибочков бы набрать, когда лето. Здесь грибочков множество, а уже лень. Такая служба, я и теперь служу по зову сердца. Столько наблюдений, что ты? И мухоморы, и философский гриб встречается. Но никому не надобно, никому. Всегда ворчали. Свойств. Я же знаю, как упредить, предупредить. Когда бы ни конечная станция. Мне бы вверх по течению подняться, но это, когда бы я помоложе был, а теперь что? Хорошо, детей нет, не так обидно. С другой стороны – все вы мои детки. Приходите, садитесь. Сейчас, сейчас костерок разведем. Слетаются, этого не отнимешь. Но смысла, давайте начистоту, смысла во взорах к тому моменту уже мало. Вот я задаюсь вопросом, а до того, до вашего визита, прежде? Вы хотя бы себя знаете? Сможете узнать, если встретите? Так заглядывайте в зеркала, дамы и господа. Ворчу. Это – ворчание. Не обращайте внимания и не обижайтесь. Я, знаете ли, привык с лягушками толковать. Их тут множество. Рад бы помочь, подсказать, да вот уже многие слова пропадают. Вертятся на языке, а вспомнить не могу. Есть и такие, куда умнее, образованные, трезвые, в положении, при регалиях, а случись заваруха – все здесь. Я, как видите, капканов не ставлю. По глазам читаю. С глазами – просто беда. Что, действительно, всё так плохо? Питаюсь росой, если можно так выразиться. Портвейном. Та же роса для поборника истин в отставке. А хотите полюбоваться своим кишечником во всем его великолепии? Вы же никогда его не видели. Могу пустить его вдоль реки. Самый выгодный ракурс. Сейчас, сейчас, костерок разведу, споем. Пождать придется. Но ничего, мы ждать привычные.

Игорь Федорович поворачивается на левый бок.

Биография – пробел.

Стравинский как говорил? Сергей Романович как говорил, если говорил? Кому? Себе, Тамерлану, Алешеньке, всем говорил, когда говорил. Сказал однажды, вырвалось. Про себя сказал: А что если я закладчик? Тот, что душу заложил. Сами знаете кому, даже упоминать боязно. Что, если так? Заложил, а сам не помню. Ничегошеньки не помню. Какова цена? Как-то же должно быть оплачено, возмещено, компенсировано. Что-то же должно было произвести на меня впечатление? Пусть не оглушительное, но всё же, какое-нибудь, хоть какое-нибудь. Чего ждать? Глотну с вашего позволения. Вот, кстати. Любовь во мне робкая, проглядывает робко, убогая любовь, темная. Выглянет и спрячется. Так что не в любви дело. Что тогда? Какова цена? Не помню, ничего не помню. Стихов не записываю, денег не коплю. Стихи погибнут, сам погибну, хоронить не на что. Скорее всего, сожгут. Все – закладчики. Вот я понаблюдал некоторое время, специально – все как один. А по нынешним временам – и дети малые. Кружочки, тряпочки. Всех сожгут однажды. Не слушайте, это – по глупости. За гробом разве что Тамерлан пойдет, если выживет. Да как же пойдет, когда и гроба-то не будет? Видели бы вы мою дырку на подштанниках. Алешеньку потерял. Что я такое, в самом деле? Зачем закладывал, если закладывал? Просто так, куражился. Это возможно. Вполне. В духе традиции, так сказать. Бессмертие? А на что оно мне? Я уже теперь устал, пожалуй. От людей устал. От людей и снега. От детей неразумных. От колесниц и поклонов. От людей.