Рубен Гальего - Вечный гость

– Рубен, ты хочешь купить еще что-нибудь? – Рина вежливо прерывает череду картинок у меня в голове.

– Нет. Я вспоминаю фильм, который мы вчера посмотрели. Я давно не живу в России. Я известный писатель. Да и зачем нам огромный мешок риса?

Мы смеемся. Нам хорошо вдвоем. Мы понимаем друг друга.

– Рубен, мы никуда не торопимся.

– Да, все нормально.

– Но ты уже почти полчаса смотришь на мешок картошки. Ты уверен, что хочешь его купить?

– Нет, конечно. Но я бы купил еще пять фунтов. Рина не спорит. Она добавляет в тележку еще одну сетку картошки. На сетке гордая надпись «Произведено и упаковано в Айдахо».

Картошка – это да. Из картошки можно наделать драников. Картошку можно пожарить. Жареная картошка – самое прекрасное блюдо на земле. Более пятисот рецептов блюд из картофеля выдает Гугл по первому же запросу. Картошку можно просто сварить в кожуре, почистить и есть, вкусно посыпая ломти картофеля солью.

Картошка – настоящая еда, не то что рис. Спросите у любого русского из Москвы или Санкт-Петербурга. Спросите у любого американца, спросите у жителей Айдахо.

Я люблю музеи. Музеи бывают разные. Иногда в музеях выставляются картины, иногда вещи. Мне нравится смотреть на картины, мне очень нравится смотреть на предметы, я могу долго смотреть на выставленные для всеобщего обозрения вещи. Иногда в вещах и картинах можно разглядеть движение человеческих душ. Иногда – и чаще всего – времени, отведенного среднему посетителю, мало, чудовищно мало.

Неподвижные экспонаты музеев показывают движение. Движение радует, будит фантазию, вызывает что-то свое, личное. Личное – для каждого посетителя. В музеях не хватает времени, в музеях время должно останавливаться. Для того и строятся музеи. Подвижное в неподвижном, статичное в динамике. Маленькое чудо – когда человек смотрит на вещь и ему хватает времени за какие-нибудь полтора часа прожить и понять суть вещи. В музеях все настоящее. Все как в жизни. Не хватает времени остановиться и посмотреть.

А еще в музеях иногда случается чудо. Иногда музейный смотритель за десять минут его и моего времени отражает больше, чем все экспонаты его павильона.

Мы с Риной в музее. Рина считает, что мне нужно чаще выходить из комнаты, смотреть на музеи и природу Израиля. Я иногда соглашаюсь с Риной. Конечно, и музеи, и природу можно увидеть на красивом экране моего компьютера. Зачем выходить из комнаты, если все экспонаты всех музеев мира доступны современному человеку за два клика компьютерной мыши.

Середина дня. Чудесное время, когда музей пуст, никого нет, только музейные служащие.

Служащий слышит нашу русскую речь, подходит к нам.

– Вы откуда?

– Сложно объяснять.

Я обрушиваю на пожилого человека весь поток своей биографии. Я прекрасно понимаю, что до него доходит едва ли половина сказанного мной. Я внук испанцев, сын француженки, муж еврейки. И тогда происходит чудо – собеседник рассказывает мне свою жизнь, укладывая затейливые переплетения событий в десять минут. Что можно рассказать за десять минут?

Ему много лет. В стране исхода у него было все – жена, дети, машина и двухэтажный дом. Однажды в его жизни случилось чудо. На широком перекрестке остановилась простая невзрачная машина. Светофор зажегся зеленым, а машина продолжала стоять на перекрестке. Восток есть восток. Водитель машины обедал. Подошел полицейский, вежливо спросил, почему машина не едет, ведь светофор дал зеленый свет. «Почему ты стоишь?» – спросил полицейский. «Почему ты стоишь?» – спрашивала толпа. Водитель машины ответил с уважением, тихо и отчетливо. «Я таджик, это моя земля – Таджикистан. Хочу – еду, хочу – стою».

Мой собеседник, служитель музея, спокойно рассказывает мне, что его машина была больше и быстрее машины этого таджика. Жена – красавица, двухэтажный дом, что еще надо человеку. В тот же день он пошел в синагогу и спросил у раввина:

– Рабби, а где моя земля? Я согласен жить без двухэтажного дома, я могу ходить ногами, не имея машины, но я хочу ходить по своей земле.

За две недели он собрал все документы. Две недели он убеждал жену уехать вместе с ним. За две недели он простился с чужой землей. Сейчас он на пенсии. Здесь, в Израиле, он принял свою жену в новом доме, помог ей лечить болезнь, о которой не говорят. Здесь, в Израиле, он похоронил женщину, которая когда-то не хотела уезжать вместе с ним в неизвестность. Здесь, в Израиле, он любил, его любили. Другая семья, много детей. Здесь, в Израиле, он не смог назвать мне имена всех своих внуков и внучек.

– Ты навсегда в Израиле? – спросил меня пожилой человек.

– Навсегда, – ответил я.

– Ты знаешь, что здесь с тобой может произойти чудо? Знаешь ли ты, что если там, наверху, захотят, то ты сможешь встать с коляски и идти своими ногами?

– Я скажу тебе лучше, у меня был выбор: сидеть в коляске, тяжело болеть и жить недолго или попасть в больницу, вылечиться, а после – сидеть в коляске и смотреть на солнце Израиля, на землю Израиля, на музеи Израиля.

Мы пожелали друг другу здоровья и долгих лет жизни. Восток есть восток.

Я – еврей. Израиль – огромная страна. Государственные языки Израиля – иврит и арабский.

Индия тоже большая страна. И Россия большая страна. Если я встречу индуса, я скажу ему, что он индус. Если я ошибусь, неважно. Каждый имеет право на ошибку. На самом деле я глубоко верю, что живущий в Индии – индус. Пусть я ошибусь, пусть этот человек из Индии не считает себя индусом. В конце концов, он имеет право считать себя кем угодно. Больше миллиарда индусов для меня, разумеется, разделены точными названиями рас и каст. Что с того? Хотят или не хотят, они индусы.

Я могу, конечно, из вежливости и природного любопытства, выяснить, из какого племени и какой касты мой собеседник. Очевидно, что он может быть кем угодно. Я занесу в записную книжку его имя, языковую семью и ступень в иерархической структуре кастового разделения.

Впрочем, вру. Даже в этом тексте стараюсь быть предельно точным и не идти на слишком тугом ошейнике политкорректности.

Даже здесь, в моей голове и в железных мозгах компьютера, я пытаюсь быть политически корректным.

Я надеюсь, искренне желаю, что мой читатель простит мне эту слабость и этот внезапный порыв политкорректности.

Я ни в коем случае, никогда, пока пишу или говорю, не стану ни записывать, ни запоминать касту собеседника.

Если судьба сведет меня с брахманом, я буду есть то, что ест брахман.

Если судьба сведет меня с неприкасаемым, я не встану из-за стола и только из вежливости попробую какое-нибудь блюдо, если буду твердо уверен, что это блюдо кипело на огне. Пить я буду только воду. Воду я принесу с собой. Скорее всего, я принесу кока-колу в красивой бутылке. Я уверен, что даже неприкасаемые любят этот газированный напиток из Соединенных Штатов Америки.