Вильям Козлов - Дети ада

Но люди бывают разные. Встретились, видно, на пути красавца, большеглазого лосенка с длинными черными ресницами, недобрые люди, накормили его чем- то, говорили, солью, и Гриша сильно занемог, пластом лежал, подогнув под себя длинные белые ноги у магазина и смотрел на людей печальными глазами. Ребятишки толпились вокруг него, гладили тяжело вздымающиеся бока, совали ломти хлеба, но лосенок отворачивал длинную морду, моргал и тяжело вздыхал...

Сосед мне потом рассказал, что из сельсовета позвонили в райисполком и, получив оттуда разрешение, поручили охотнику убить больного лосенка, чтобы понапрасну не мучался. Вот так грустно закончился случайный контакт доверчивого лесного жителя с людьми.

И я еще долго вспоминал Гришу, трусящего вслед за лошадью, к нам, в Холмы. Приходил он и ко мне, я выскакивал из дома, тащил ему хлеб, булку, кусковой сахар... Бархатистыми мягкими губами лосенок брал с ладони угощение, дышал мне в шею, благодарно кивал, разрешал погладить, почесать за стоячими нервными ушами...

Кому помешал забавный, добродушный Гриша? Чья подлая рука поднесла ему отраву?..

Об этом так никто никогда и не узнает, так же, как гораздо позже я не узнал, кто убил умного, веселого пса моего Джима...

Легко скользя по синевато поблескивающей лыжне, я слышал, как лыжи издают протяжный мелодичный звук, алюминиевые палки извлекают из слежавшегося снежного наста совсем другой звук: резкий, скрипучий. Сосны и ели стоят, не шелохнутся, снег облепил широко раскинувшиеся ветви, пригнул их, маленькие елки, почти полностью спрятавшиеся в сугробах, напоминают кланяющихся белых гномиков, на черных ноздреватых пнях выросли высокие папахи, в одну из них наподобие птичьего пера, воткнулся кривой сучок. Зеленоватое небо над просекой, в той стороне, где солнце нежно золотится, посверкивает в алмазных гранях редких облаков. Куда ни брось взгляд, везде черные, серые, коричневые стволы, уткнувшиеся в пушистый, будто взбитые сливки, снег. Пока скользишь на лыжах, кажется, что лес тоже движется, шуршит, ворочается, но стоит остановиться, как глубокая белая тишина начинает тебя обволакивать. Лесные звуки и шорохи, даже далекий стук дятла не нарушают торжественную тишину. И чем дольше стоишь, глядя на эту белую с зелеными и голубыми тенями красоту, тем сильнее тебя завораживает зимний лес. И мысли твои далеки от повседневной суетности, ты думаешь о том великом и неповторимом таинстве, совершающемся в природе. Кто еще, кроме нее, может создать эту хрустальную тишину, это гармоничное единство бескрайнего прозрачного неба и белой земли? К тебе будто бы приходит ощущение твоей причастности к великой тайне бытия...

В крепкие крещенские морозы приходится топить русскую печь два раза на дню. Сосновые и березовые дрова у меня заготовлены с лета. Одна поленница под шиферной крышей приткнулась к бане на пригорке, другая — к сараю-мастерской. Я сделал навес, чтобы поленья дождем не мочило. За месяц-два сырые дрова продувает на ветру и они становятся сухими. Раньше я носил поленья в дом на руках, но как-то в хозяйственном магазине в Луге наткнулся на дровоноску. Сделанная из металлических прутьев, с удобной ручкой, она немного облегчала этот труд. Бывало, наложишь из поленницы дров под самый подбородок — тропинки не видно, и тащишь в дом, а ведь нужно еще как-то двери в сенях открывать и закрывать за собой, руки-то заняты? И потом, труха попадает за пазуху, щекочет шею, живот. А теперь накладываю в дровоноску поленья, берусь за ручку и как чемодан несу себе в одной руке в дом.

Мои соседи дивились на столь простое и удобное приспособление, но никто не удосужился сделать себе подобную дровоноску, хотя любому это по силам. Осенью Константин Константинович Мягкий, что живет напротив, через дорогу, пришел ко мне и попросил «штуковину» для срывания яблок с ветвей. У меня ничего подобного не было, о чем я ему и сообщил. Сосед покачал головой:

— Яблок-то нынче уродилось — прорва... А ты мужик хозяйственный, вон как аккуратно дрова в дом носишь, ну, я подумал, что у тебя есть и эта хреновина для тряски яблок. — Впоследствии я приобрел такое приспособление все в той же Луге, но пока ни разу им не пользовался, куда легче тряхнуть яблоню и плоды сами посыпятся на землю.

Январские морозы заворачивали к тридцати градусам. Утром, просыпаясь, я никак сразу не мог заставить себя выбраться из-под тяжелого ватного одеяла, вместе с дыханием вырывался пар, а деревянный крашеный пол был холодным, как льдина. Хочешь — не хочешь, нужно было затапливать печь. Приготовленные с вечера дрова я заталкивал в плиту, меж поленьев клал лучину, березовую кору. Печка занималась с одной спички. Тяга была хорошая и скоро я слышал добродушное басистое бормотание в дымоходе, потом печка, будто оперный певец, прочищала горло и заводила негромкую мелодичную песню. Мне нравилось слушать песни русской печки. В них было что-то тоскливое и вместе с тем романтичное. Чем жарче в печи, тем голос ее чище, звонче. И треск пылающих сосновых поленьев не нарушал звучание стройной мелодии.

Когда за окном трещит мороз, а голые деревья зябко подрагивают черными ветвями, приятно сидеть на низенькой скамейке у печи и смотреть на жаркий огонь, мельтешащие багровые блики на полу. Постепенно изба отогревалась, пар изо рта исчезал, начинали оттаивать замороженные окна. Нужно было брать тряпку и собирать воду с белых подоконников. Нет-нет где-нибудь в углу приглушенно зажужжит проснувшаяся муха и снова умолкнет. Синицы все настойчивее постукивали в раму, заглядывали сквозь сверкающие морозные узоры на стекле в комнату, требовали корма.

Я, скрипя подшитыми валенками, выносил им крошки, кусочки старого сала и, зябко передергивая плечами от кусачего холода, вместе с морозным облаком пара вскакивал в теплую комнату. Если дверь в сени оставлял отворенной, туда сразу же залетали синицы. Московки — они смелее лазоревок. Я приглашал их погреться в дом, но они никогда не залетали. Деревенские синицы более стеснительные, чем городские. Те и в открытую форточку могут залететь.

Писательская жизнь .сложна и тревожна. Сижу я тут у русской печки за полтыщи километров от Ленинграда, а что там сейчас делается? Как продвигается в издательстве мой новый роман? А вдруг какой-нибудь недоброжелатель напишет отрицательную рецензию и роман завернут?..

Включу вечером телевизор, иногда вижу знакомые лица своих коллег-литераторов: выступают в Останкино, отвечают на записки читателей... И думаю: а нужно ли все это? Прочтешь книгу хорошего писателя — порадуешься за него, а посмотришь, как он кокетничает на трибуне перед многомиллионным зрителем по телевизору и порой неудобно за него: чего он мелет?.. Ведь можно быть хорошим писателем и отвратительно выступать. Но особенно обидно, когда умный, тонкий литератор на сцене выглядит дураком...