Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Институт тоже весь был соглашательским. И далее, вширь и выше разливалось болото соглашателей, доверившихся правилам выживания в самой большой мировой корпорации. Подчиняться было удобно, но оказалось недальновидно. Потому что когда слишком много взявшие на себя управленцы, не сумев регламентировать всё и вся, проиграли, то, не устояв перед материальным соблазном, ничего из взятого другим не отдали.

Прав был Фёдор: дураки посчитали себя умными, приравняли наивность к святости и вознамерились дожидаться царства божия в очередях…

Пока Саша плясал, Вадим изменился. Заделался затворником. Обзавёлся широкими блокнотами и строчил по их жёлтой бумаге косыми фиолетовыми строчками. А чаще сидел над своей писаниной в прострации, одолеваемый великими думами и печалями. Думы эти и скорби были ему не по силам, что читалось по глазам, погружённым в омут бесконечности. Нечёсаные волосы и выражение отрешённости, измельчённое мелкими чертами его лица, безоговорочно подтверждали этот вывод.

Саша в школе пробовал играть в водное поло, а в институте гонял шайбу на первенстве университета, получив в награду, как положено, выбитый передний зуб. Он имел возможность поиграть против сильных ребят и знал, как обманчиво представление о собственных силах.

Или взять агитбригаду — тоже там были свои таланты, явно выделяющиеся на общем фоне, но разве сравнишь их с профессиональными музыкантами, танцорами или поэтами?

А Вадим спортом не занимался. И плясать не плясал. И не представлял поэтому, как трудно стать мастером в любом деле. Начитался книжек, что они понаделали из толстых журналов, и решил, что может писать не хуже.

Осилив первый рассказ, он дал Саше его почитать. Сашу хватило на пару страниц — не интересно, как знал.

Рассказ прочитала Вера Людских. Даже похвалила за что-то. Она его печатала, в трёх экземплярах. Вера одна растила дочку и подрабатывала машинописью. Печатала, правда, хуже, чем танцевала. Пяток ошибок на страницу, строчки неровные, буквы прыгают. Саша бы за такую работу ей не заплатил. Но Вадика она устроила. Его распирало от вида напечатанного текста. Куда-то он этот рассказ посылал. Без ответа, конечно.

Вадику, должно быть, теперь легко плодить тексты. Если он ещё занимается этой ерундой. А занимаются теперь многие. И откуда столько одержимых? Неужели наивно надеются заработать этим денег?

И вот информации всё больше. Всякой и разной. Может, и есть в ней что-то толковое. Но как его разглядеть в огромных мусорных кучах? Вот уж действительно: помоги нам, «дата майнинг»…

Даже их институт если взять. Сколько процентов толковых бумаг выходило из него в советские годы? Пять, десять? Тогда уже трудно было разобраться, что по делу, а что — нет. Теперь такой возможности точно нет.

Умны евреи — всегда найдут выход. Если не обманут, конечно. Что ж, «дата майнинг» так «дата майнинг». Посмотрим…

Пока Рылов вспоминал, лекция кончилась. Стецкого окружили знакомые, включая местные остатки агитбригады. Рылов тоже подошёл, пожал руку. «К Верке пойдёшь?» — спросил Стецкий. «Пойду», — ответил Рылов. Посмотреть в глаза не получилось — Фиму отвлекали со всех сторон, а рядышком терпеливо топтались высокопоставленные сопровождающие, дожидаясь удобной минутки утянуть гостя обратно в руководящие пределы.

Вера Людских больше тридцати лет прожила в маленькой квартирке малосемейного общежития: комната — одиннадцать метров, кухня — четыре, прихожая — один. Квартиру она получила как молодой специалист и мама-одиночка и все эти годы относилась к ней как к главной своей драгоценности. У неё жар приливал к голове, стоило вспомнить, как она стояла на жилищной комиссии перед строгими мужчинами, которые требовали от неё понять, что есть другие, более достойные претенденты. Она понимала и хотела согласиться. И если бы не опешивший от неожиданного разворота событий добрый её начальник, тихоня Петр Николаевич, который громко вступился за неё, требуя справедливости, не видать бы ей этой квартирки, как своих ушей.

Вера приросла к своему уютному старому домику, мысленно представляла каждый сантиметр его пространства, могла на ощупь найти в нём любую вещь, и больше года наотрез отказывалась переезжать в огромную трёхкомнатную квартиру, купленную дочерью. Веру мало трогали разговоры дочери о невозможности приезжать к ней с мужем — не приезжайте, если не можете! — но вот угроза лишить общения с внучкой подействовала. Пришлось уступить.

Уже с год, как произошло это судьбоносное событие, а свыкнуться с новым жильём у Веры не получается. Слишком для неё много метров, слишком высоки потолки, слишком непривычна блестящая отделка. И зачем ей душ и ванна отдельными кабинетами? И ещё отдельный санузел? И две тёмных кладовки, в которые нечего складывать?

Пространство большой квартиры томило Веру, поэтому всё свободное время она проводила на кухне и в спальне. В больших комнатах только смахивала пыль и закрывала в них двери, чтобы не слышать чудившийся оттуда гул. Не её это комнаты. Детей и внуков. Купили для себя — вот и пусть в них живут.

Давящее на Веру пространство отступало, когда к ней приходили подруги. Поэтому она была рада гостям и зазывала их. Все близкие знакомые и половина агитбригады из тех, кто рядом, уже давно у неё перебывали. И вот, наконец, у неё получилось задуманное с первых же дней новоселья — собрать у себя агитбригаду целиком!

В квартире горели все лампы. Двери в комнатах были настежь. Ничто не мешало яркому свету и суматошному движению гостей.

В самой большой комнате, у соединённых в ряд кожаного дивана с креслами, тахты и мягких стульев, стояли разной высоты столы, заставленные красивой посудой из стенки напротив, совершенно опустевшей и ошарашенной от такого беспредела. Все другие наличные стулья и табуретки были собраны здесь же, напротив; там же, на двух жёстких табуретках, лежала широкая толстая доска, оставшаяся после ремонта.

За столами было мест тридцать с лишком. Лишка, если ужаться, хватило бы и на непричастных. Рылова кольнуло обидой на жену, отказавшуюся пойти с ним. Как маленькая. Не нравится ей эта компания. Один раз только видела всех, на дне рождения Стецкого, в первый год, как они поженились, — и говорит, что хватило на всю жизнь.

Собравшийся народ уже поднял начальные тосты, но оживлялся слабо. Не хватало некоторых ключевых фигур. Жена Стецкого, например, всё ещё стояла в пробке.

Потихоньку развернулись застольные беседы. Рылов в них не участвовал. Как был в агитбригаде на вторых ролях, так там и остался. Впрочем, он не жалел, что пришёл. Показался сам. На народ посмотрел. Когда ещё доведётся повидать всю эту братию? Верка вон сияет, как молодая, — уже не зря они собрались! Ещё бы с Фимой по душам поговорить, когда того старички немного поотпустят, — совсем будет ладненько.