Иван Алексеев - Светлые истории

Улучив момент, Марина заговорщицки пошептала Исе на ухо, что хочет дойти туда, куда им помешали дойти змеи.

Иса выдержал паузу, как подобает мужчине, и назначил ей встречу за будкой на берегу в пять часов вечера.

В назначенное время он встретил ее с двумя здоровыми палками в руках, очищенными от коры, — оружием от змей.

Но гадюк на высоком берегу с травой они не увидели. Правда, Марине показалось, что она услышала одиночный всплеск воды, похожий на те, которые раздавались, когда гадюки прыгали с берега, да Исе что-то померещилось, и он несколько раз ударил палкой по траве с воинственным кличем.

Пройдя траву, они спустились на песок и на одной из развилок повернули налево, к узкой рощице, за которой просматривалось близкое поле. Рощица была составлена редкими прибрежными деревьями: ивой, топольками, вязами и шелковицей. Неухоженные кроны деревьев казались бедны листьями и богаты ветками. Нижнюю часть их стволов окружал сухой мох, растительность, отдельные свежие побеги, высохшие остатки ила, паутина — точно запущенная небритость на мужском подбородке. Земля под деревьями — высохшая добела сухая глина с отпечатками коровьих следов, вязкий ил. На земле — отломанные ветки, сухой кизяк и свежие следы навоза.

Марина с Исой пробежали скучную рощу, выскочили на вольное поле и замерли, как вкопанные.

Прямо перед ними, и слева, и справа — всюду вокруг, сколько охватывал взгляд, стояли солдатами плотные зеленые стебли верблюжьей колючки, не меньше метра высотой, с большими розово-красными мохнатыми шариками цветов, раскрывшихся солнцу. А над цветами зависали и барражировали тучи больших стрекоз. Стрекоз было так много, что невидимые глазу колебания их прозрачных крылышек создавали сухой треск, который Марина расслышала еще в рощице.

Девушка посмотрела на Ису.

Как бы она хотела узнать, что разглядели его черные глазки в розово-зеленом ковре, украсившем неказистую степь. Увидели ли они что-то, чего не увидела она? Как бы она хотела, чтобы они обязательно увидели больше!

Сзади послышался гул самолета. Очередной московский борт заходил на посадку низко над землей, пролетая ерики, речушки и реки, в светло-коричневой воде которых можно было разглядеть с высоты загорелые тела купальщиков, позанимавших вблизи города все удобные пляжи. Марина помнила, как в прошлом году летала на самолете, как видела копошащихся в воде людей и как мечтала тогда искупаться.

Иса взял руку девушки и благодарно сжал ее. Она тоже пожала руку мальчика, и, запрокинув голову, устремила взгляд в высокое синее небо.

За ее спиной, там, куда склонялось солнце, взревели двигатели приземлившегося самолета. Перед ней и вокруг нее продолжали стрекотать стрекозы.

Голова Марины кружилась. Она чувствовала себя счастливой и верила, что в жизни есть смысл.

Повесть-«манифест»

«Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится»

«Действительно, всякие скептические — Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?.. Лишь жить в самом себе сумей… — преодолеваются редко и для каждого человека в очень немногих совсем единичных направлениях. Так что человечество всегда мне представлялось в виде множества блуждающих в тумане огоньков, которые лишь смутно чувствуют сияние, рассеиваемое всеми другими. Но они связаны сетью ясных огненных нитей, каждый в одном, двух, трех… направлениях. И возникновение таких прорывов через туман к другому огоньку вполне разумно называть «чудом»

Серые вагоны скорого южного поезда, украшенные красной вязью названия железнодорожной монополии, постукивали колесами о рельсы, привычно пересекая безбрежную русскую равнину.

В проходе одного из купейных вагонов стоял невысокий седеющий человек интеллигентного вида с грустным круглым лицом и зачесанными назад волосами, одетый в трико и рубашку навыпуск с коротким рукавом, скрывающую небольшой живот. Человек прислушивался к стуку колес, ощущая мерное покачивание вагона и сдержанную дрожь электрической тяги, и задумчиво смотрел на проплывающие за окном пейзажи, отмечая кажущуюся непрерывность дальнего зрения и прерывистость ближнего.

Очень интересно ему было следить, как взгляд стелется вдоль железнодорожной насыпи, наполняясь предметами, а потом, переполнившись ими, все теряет и перескакивает дальше, начиная свою ближнюю работу заново.

Вот он собрал черно-белый столбик указателей стометровых расстояний, железный ящик с контактным проводом, зеленую траву и щебень на насыпи, отметил штабели черных деревянных шпал и вырубленные кустарники на пустырях вдоль пути, схватил за ограничивающим владения железной дороги синим узорным забором отдельные деревья — стройную березку и красную раздвоившуюся сосну в придорожном лесу, горелый огрызок с поднятыми вверх руками-сучьями в прореженной придорожной аллее — и снова небрежно рассыпал все набранное и перескочил на новое место.

Прерывистость ближнего взгляда иллюстрировала человеку вопрос о соотношении непрерывного и дискретного — один среди нескольких бесполезных для жизни вопросов, занимавших его в настроении одинокой созерцательности. Настроение это овладело им теперь благодаря ограниченному пространству, убаюкивающему ходу поезда, относительной тишине полупустого вагона и вынужденному безделью, удлиняющему время довольно долгой поездки.

В этой некоторой отстраненности от людей, которое ощущал человек, зваться он мог, как угодно, и от этого ему было только легче, потому что собственное имя Игнат Прянишников ему не нравилось с детства. Нелюбовь эта родилась из-за ребят, дразнивших его Игнатием, Пафнутием, Пряником и еще худшими прозвищами, которые мальчику казались очень обидными.

Кроме имени, его всегда не устраивали и простоватая внешность, и тяжело тренируемое тело, которое в юности никак не хотело наливаться мускулами, чтобы понравиться противоположному полу, а с возрастом все решительнее склонялось к полноте. Прянишников поэтому с удовольствием разделял идею самоценности человека безотносительно данного ему имени и телесной оболочки, а также привычку к абстрактной мыслительной деятельности — бесплодной с житейской точки зрения.

Причину своего интереса к рождающимся от созерцательности бесполезным вопросам Прянишников выводил из математического образования, которое его угораздило получить давным-давно, в почти забытой и будто не его жизни, и которое мало на что ему практически пригодилось, а только мучило излишней наблюдательностью и критическим отношением к чужому мнению и оглашенному действию.