Иван Алексеев - Светлые истории

Решив перекусить, Прянишников оторвался от окна и зашел в свое купе.

Две верхние полки уже полдороги скучали без пассажиров и стояли аккуратно заправленными, если не считать отсутствия на одной из них подушки, которую пристроил себе сосед Прянишникова по купе. Поискать другую в верхнем проеме он не догадался и натянул наволочку из своего комплекта белья на уже одетую подушку.

Соседа звали Толей. Это можно было прочесть по татуировке на пальцах его руки, и так он первым представился Прянишникову, хотя был стариком лет семидесяти, обращаться к которому по имени было неловко.

Толя застелил газетами столик, водрузил на них литровую кружку, разложил чайные причиндалы и простую свою еду, запасенную не на один день, — хлеб, вареную картошку в стеклянной банке, домашние котлеты в другой банке, жирную копченую селедку в пакете, с запахом которой кондиционер не справлялся.

Поев, Толя закрывал свои банки и завертывал пакеты, но со стола ничего не убирал. «И дома так же», — подумал почему-то про него Пряничников, добавив увиденное к домашним тапочкам соседа, его синему трико с пузатыми коленками, тельняшке, выглядывающей из-под теплой фланелевой рубашки, и короткому рассказу о том, что жену Толя похоронил и два года уже живет один, не собираясь мешать хозяйничающему на соседней улице деловому сыну в его постоянных заботах и хлопотах о большом семействе.

— Будешь балык? — спросил Толя после знакомства, накромсав одну из рыбин большими кусками.

Он говорил о жирной каспийской селедке домашнего приготовления, разрезанной вдоль спинки и подвяленной. Такая рыба, если свежего улова, не пересолена и правильно разрезана, чтобы не досаждать своей исключительной костлявостью, должна была быть хороша. Прянишников посмотрел на нежно-розовое мясо, маняще вобравшее жир, втянул носом селедочный дух — и отказался.

Толя не очень поверил, что тот не хочет этакую вкуснятину, но больше не предлагал. Оценил, наверное, перекусы попутчика: как тот кладет на столик салфетку из соломки, достает из поднятого на койку пакета контейнер с порезанной копченой колбасой и огурцами, хлеб, коробочку порционного сыра, чашку с ложкой, сахар, пакет печенья, яблоко; как съев пару бутербродов, прячет контейнер обратно в пакет; выпив кофе или чай из пакетиков, складывает туда же сахар и чашку, а после окончания трапезы сует свой пакет под полку.

Более-менее по душам соседи поговорили один раз и после этого потеряли друг к другу интерес.

Разговор их свелся к войне на Донбассе, и это уже третий раз за неделю получалось так у Прянишникова с совершенно разными людьми. Не у него одного на душе скребли кошки от бессилия помочь убиваемым людям. Не он один осознавал, что обязательно надо как-то помогать и что-то делать, выправляя невозможную для русского мира ситуацию, и не один он не понимал, как надо помогать и что нужно делать.

Толя протянул ему стопку мятых газет, которые Прянишников давно уже не читал, потому что даже телевидение казалось ему честнее. Как многие, он следил за событиями в Интернете, в сетях которого, говоря словами грека из старого советского фильма, — найти можно было все.

Прянишников сказал, что ничего нового из газет не узнает, Толя же был еще под впечатлением от прочитанного — так и сложилось у них поговорить.

— Мне бы платили, как коммунистам, я бы тоже балаболил про мир во всем мире и интернационализм, — сказал Толя. — Пустые слова. Дай волю, из всех наций дерьмо попрет. Возьми наших корсаков. Чуть что, буром прут. Нам обижаться нельзя, им — можно… Тут с другой улицей не договоришься, не то, что с другой нацией.

На их малой родине «корсаками» за глаза звали казахов. Обидно это было казахам, задевало национальные чувства, но об этом еще надо было задуматься. Ведь нам кажется, что если с другими, как с собой — просто, по-доброму — то на что обижаться?

— Почему мы в Кострому переехали? — продолжал простой человек Толя, устроившийся в купе только потому, что не было плацкартных билетов. — Теща с тестем померли, а у них дом хороший, жалко бросать. Жена беспокоилась, как я тут буду. А чего беспокоиться? Лес по любому лучше. И духоты нашей летней нет… А рыбалку я в любом месте себе организую. Она бы о себе лучше беспокоилась, больше бы пожила. Я ей говорил, но разве баба мужика послушает?

— Теперь смотри сюда, — вернулся он к теме. — Командовали бы у нас сейчас умники, как на Украине, что бы они мне сказали? А сказали бы, чтобы проваливал обратно в свои пески. Что я тут пришлый. Что им своего быдла девать некуда. И пинка мне под зад. И сыну заодно. А если мы ответим, ублюдков бы наняли, чтобы нас убивать. Убийцы будут убивать нас, мы будем убивать их, а устроившие войну господа будут потирать руки, рассказывая, что вони вокруг становится меньше, и смеяться над дураками, готовыми убивать за их зеленую бумагу. Как были мы дураками, так дураками и остались. Сколько лет балаболили: «Только б не было войны». И чего? Толку — чуть.

У деда была крепкая позиция. Чтобы на ногах стоять, ему другой не надо. Но вот если не приспосабливаться под чужую руку и не задним умом жить, на ногах стоять мало. Надо включать способность видеть «общий ход вещей» и выводить «из оного глубокие предположения, часто оправданные временем…» 4 4 А. С. Пушкин

Прянишников подумал про себя, что, в отличие от деда, может выводить предположения, оправдываемые временем, и посмотрел на него свысока, наполняясь приятным настроением. И тут, среди приятного, неожиданно поймал себя на том, как легко кончается абстрактная любовь к людям и возникает конкретная к ним неприязнь.

Дед ведь сразу показался ему никем. Добрался до преклонных лет, а мудрости не нажил. Разложился как дома. Потребляет примитивное чтиво — боевики про спецназ. Селедкой своей все вокруг провонял. Жену похоронил. Семье сына не очень нужен. Дышит тяжеловато. Таблетки пьет. Сердечник, наверное. А все равно курит. Зачем такому жить? Что потеряет мир, если его не будет?

На левом виске Прянишникова запульсировала жила, отдавая в голову гулом, и он устыдился гордыни. Наверное, примерно так она и действует. Если еще кто-то поможет ей усилить неприязнь к соседу. Включит брезгливость. Спросит несколько раз: «Разве такого можно любить?» И вот сосед и на человека уже не очень оказывается похож. Зачем его и разве можно сравнивать с собой? С любимым, образованным, интеллигентным, умным, не воняющим, наконец. Так кто же это напротив? Недочеловек, конечно, животное. И делать он должен то, что ему скажут. А не захочет, пусть пеняет на себя… Как-то так, наверное, готовят слуг зла, оправдывающихся благими намерениями. Как-то так обрабатывают неделимую Украину, в которую вцепились новые господа…