Игорь Чернавин - Необъективность

Это мой дом, но только в доме раззор — что не сожрали, порушили крысы, вон они — ходят по жизни. Странность меняет обычные вещи. Все, что еще понимаю — муляж. Нет больше «похера в похеровницах». Я наклоняюсь, а стекла из серости лезут. Я смотрю сверху, как будто в карьер — в центре всего темнота, и в ней ни кто не особен. Хлопьями я опускаюсь в какую-то кашу, но и спуститься туда не могу — все стеклянисто не верит, хочется лечь и сжиматься.

Все же оно исчерпаемо, горе. Нерастворимая воздухом бледность. Вверху, в углах тени смотрят. Мир только стен. Если поймаешь пчелу коробком на цветах, то будет радио, так я закрыл часть себя, одновременно — гужу здесь и слушаю сверху. Простой сценарий реальности все заскребает, как наверху у соседей собака. Не вовлечен я, давно, я только пленка поверхности глаз, и та сухая до рези.

Лжи предлагают жить ими. Я отдал им всю способность любить, ее забрали, потом доброта — ее, отняв, превратили в валюту. Моя способность к созданью иллюзий иссякла, ее теперь не хватает и на простые зацепки. Меня почти не осталось. Все здесь навязчиво «есть», мне ж это просто не нужно. Кресты на всех направленьях. То, что любил, это вымысел в прошлом. Куда иду, я не знаю. Мир распадается в бред, но за спиной создает себя снова. Как бы расслабиться, упасть в себя, лишь там действительно тихо.

Со среды и до среды различение среды. Я распрямляюсь, и я отхожу, и декаданс тоже тихо отходит. Прыснул, вошел в тихий ритм холодильник, он распечатал мою пустоту, и я опять оказался снаружи. Даже не дни, а часы по погоде различны, за полчаса туча-плоскость вдруг сделалась дымкой. Передо мною окно, где изредка вдруг пролетит выше зданий ворона. А вчера там была чайка, она смотрела, где мусорный бак, и потом долго в нем рылась. И стена дома напротив, а там балконы и рамы, и между рам обращенный вовнутрь взгляд чьих-то окон. И вдали — снова дома, в них тоже есть сероватые окна. Странно косой полосой наползла синева, в ней нет ничуть теплой краски.

В голове только потоки — я собираю все в кучу, полуматерия чувства уходит. Все, что я вижу, мне хочет внушить изначально к нему прилагавшийся смысл, я же в него совершенно не верю. И вот, давно, чтоб вспомнить их описание мира, мне нужно даже напрячься.

Жизнь, как пространство, не одномерна — в каждом моменте есть несколько жизней. Память отдельного времени не занимает, и, если есть, постоянно. Ну а пошел я… в логике памяти, несколько мест меня тянут.

Бердяуш Я спрыгнул на еле видимый ночью асфальт. Бабень-проводница вверху, забывая меня, опустила подножку, хлопнула дверь, отлучила меня от вагонного света. А я не сразу сумел стать глядящим вокруг — был в духоте пустоты, но рассмотрел — рядом темень вагонной стены и под ногами платформу. Тишина здесь была чистой, в центре себя я всегда был таким же, я замер, чувствуя, как уходил вечный шум из головы в легкий воздух. Я снова здесь, она сзади меня — ночь, и, если бы развернуться, то не спеша найдешь звезды. Я не успел, поезд, дернув, пошел, и поползли полутемные окна. Шум его тяжести все нарастал, но, зацепившись, с последним вагоном уехал. Вместо прозрачности ночи передо мной была вновь глухота, только большая, другая — тусклого света от газовых ламп около зданья вокзала. Я так хотел глубины мелких звезд, но этот свет и вокзал это — вход в мой действительный мир, где я всегда, и где детство. И я иду, став спокойным, щурюсь, чтоб свет не мешал, чтоб не запнуться о рельсы. Чувства во мне совершенно проснулись — я долго не жил. По громкой связи бессвязно сказал что-то голос, вскоре от гор пришло эхо, часть сонной фразы — «… на восьмой уральский ».

За полосами путей, лязгнули мощным железом вагоны и поползли в темноту — блеск стали рельс, привидения-шпалы, так же потом я поеду, став, как состав из мгновений. Но, пока тело пружинит. Я еще даже смотрю вправо-вверх — там оно, дно черноты, и мелочь звезд, и огромность пространства. Вот и перрон. Здесь, как посол сам себя, можно быть только серьезным. Здесь, за десятками рельс, до близких гор, спит лишь большая деревня. Но это Питер, он — сбоку, здесь — узел многих путей, и здесь — реальнейший воздух.

Тишина так велика, что слышно, как чуть гудит дроссель лампы. Свет ее выбелил и сделал зримым асфальт под ней и, рядом, стену. Здесь бледно-желто-зеленый объем, но, удивительно, лишь в полушаге с платформы — черная темь, само небо. Холод его прикоснулся к щекам и зазнобил мое тело. Медленно я подхожу к арочным и циклопическим окнам — их высота больше двух этажей, нижний карниз — мне едва по колено. Там во вселенной огромного зала, и тоже в странном «дневном» освещеньи есть — пара пальм, воробьи и пустые ларьки, и казаки на картине над дверью — каждый из них больше двух человек, дико хохочут и пишут султану. Людей немного, но много мест ожиданья. Есть и пустой постамент — вот «здесь был Ленин», желтый, покрашенный масляной краской, как будто бы в кожаном светлом костюме, и можно встать, сказав « батенька », вытянуть руку. Взгляд тихо бродит по этому миру, как буду я бродить через минуту — ячейки камер хранения, карта железной дороги, ни что тебе уже больше не нужно. С той стороны есть такие же окна, за ними тоже перрон, но только нет никого, впрочем, а есть ли кто здесь, ведь сам себя я не вижу Мы с ночью смотрим: я — много меньше окна, ночь — много больше, и начинаем теряться друг в друге: зал — и песчинка во тьме, и велик, ведь это зал ожиданья.

Я собираю мозаику чувств, где я стою в самом деле. Пол за окном — продолженье асфальта, причем они — отраженье друг друга, не в стекле-зеркале, а в том объеме — я есть и там. Мы просто смотрим, и нас разделило стекло — оно заполнено узким пространством — и мы не можем общаться. Мир у меня или там у него — я становлюсь еще третьим. И таких «эхо» вокруг бесконечность.

Я иду мимо глухого свеченья простенков — окна сменяют друг друга. Объемы чувств прошлых лет тихо находятся рядом. Я очень маленький и хочу спать, и я — большой, больше спать не хочу, то — я туда, то — оттуда. Только внизу, светло-серый асфальт, слил в один звук, и в каждом шаге его оживляет. Арка, огромная дверь и вверху циферблат, и не к чему идти дальше — ведь, как в себя, не войти, что-то во мне отзывается болью. Сколько там тех, кого помню — они меня не увидят. И я вхожу в тишину, в бесконечность, а кафель пола разносит шаги, и все спасительно скрыто ничем — настоящим. Это, как церковь — фойе расписаний, где лишь кассирша в углу, в светлой будке. А в самом зале, где я в странном ритме иду — и тишина чуть другая, висит в высоте, давит все, видит. Я вязну в кубе большого объема. Как ритуал, нужно все же дойти до конца. Я сажусь возле окна и, глядя в пол, ощущаю сквозь брюки, как холодна ладонь сиденья.