Игорь Чернавин - Необъективность

В ряду сидений напротив, слева, «женщина» — индустриальный пейзаж и образец матриарха. « Да, я сломалась, и вас всех сломаю ». Шея, вертящая головы, это болезнь Паркинсона. Есть, изредка, «тюнинговые» сестры — эти еще как-то едут… Я бы поставил ей памятник, чтоб этажей на двенадцать. Справа, напротив, там — девушка — взгляд амбразур ее глаз, тошно, в ней видно жестокость.

Боже, как холодно, но нужно высидеть, иначе мне не «уехать». Даже не жду, я сижу «нога на ногу», так чуть теплее. Память здесь тоже, но больше не мучит — да, в том углу, где ларьки, дембель играл на гитаре. Я выхожу покурить, но к уфимским путям, здесь все же памяти меньше. Гудки и шум от железа не создают сплошной фон и тоже числятся в описи места. Ветер меня леденит, хочется прыгать, как скачет ворона, но у нее хоть сукно на спине, а я промерз — весь стеклянный. Не докурив иду внутрь, где, слава богу, нет ветра. Ночь здесь большая, но тихо уходит, двигая стрелку над дверью. Я позволяю себе быть, хоть сном, ноль — чувств и мыслей. Раньше за этим ждал дом, теперь знакомые зданья, но уже воздух другой, люди… — их дети, нет меня бывшего раньше.

Нет, все же слабые мысли идут — кто-то пролил на окно молоко, и оно стало светлее. Я так хотел пройти в темноте пешеходным мостом над путями, но ночь исчезла. Одно бедро слабо греет другое. А за окном уже вовсе светло — я не пойду, нет, иду, и смотрю, как дирижер поднял руки. Ночь, как возможность иллюзий, ушла. Вокруг светло, кто-то ходит. Стена вокзала желта, тоже страдает от жесткости света. Вот и огни над платформой, над улицей гаснут — есть теперь пепел, чтоб что-то посыпать, может быть, он — облака. Они еще тяжелы, только в разрывах, как взгляд высоты, голубизна растворяет проблемы. Не только я, облака на свету оживают — края у них розовеют, быстро теплеют оранжевой краской, они плывут, они белы — я его даже не вижу, но оно быстро восходит — светило, и все становится ярким, глядит — ну ХулиО «Кортасар»? А облака в золотящемся небе, теперь уже воспаленные красным — они уходят, вернутся под вечер, когда опять опустеет. Эта оранжевость солнца, свет по краям облаков так обожгли мне глаза, что, кроме этих пластин из свеченья, я ничего и не вижу.

Дальше сидеть уже легче, и я опять в себе ожил. День же идет непонятно куда и он ведет меня тоже. Сомнамбулически ходят какие-то люди — по залу и за окном по платформе, воздух стал легким и им позволяет. Я вновь смотрю на часы — и… можно ехать. Я его ждал и не ждал — «паровоз», вот он опять появился. Пыльно-зеленый разорванный ряд его тел вдруг закрыл горизонт. Он живет быстрым движеньем по лесу. Только вагон, многоглазо-квадратно смотрящий насквозь — он мог бы что-то понять, но его взгляд слишком темный. Смотрю поверх него вдаль, взгляд стал почти что тоннельным, так, правда, очень легко улыбаться — кожа лица сама сходит. Я, как и дома — так же расчерчено рамами тяну в лицо, будто дышу, это утро-прохладу. Это статичная область дороги, где Перевозчик очистил карман.

2. Залив и два ПетергофаА я пойду на залив загорать, и пусть лицо станет красным. Глупый квартал-тишина весь залит бледным свеченьем и плотно сжат равнодушием солнца. Два-три ребенка на голой площадке. Я шел по песку узкой дорожки, когда налетел ветер и закружил пыль рядом так, что пришлось отвернуться. За все последние годы и даже мусор, летающий с ветром, стал выражать много новых эмоций. Глухой объем-лабиринт плоскомордых домов мне напрягает затылок. Передо мной скользит тень на асфальте. Я обвожу это взглядом: кусты, залив, как-бы-небо. Еще недавно здесь было множество вербных зверьков, они «отпали». Небо, земля очень ровны. Здесь у залива хотя бы есть ветер, правда, он бледно-синюшный. Только блеск темной рябящей воды, он здесь снимает усталость и несет к «финикам» вправо. Штрих-баржа у горизонта. Я замедляюсь, встаю закурить, тихо верчу зажигалку, клавиша вниз — кверху пламя.

Как и всегда, словно чтоб поздороваться, я дохожу до воды. Тишина и плеск волны, и слабый шорох, с которым они все бегут по песку, чтобы замедлиться, засомневаться, чтобы впитаться в песок или стать только прозрачной водой и искать пути обратно. Волны шли, шли, ветер рождал их. Завтра для них не бывает, ну а сегодня — совсем небольшие, просто спокойствие, пульс, переставая уже быть волной, они слегка поднимали, мололи песчинки, перемывали свой путь и уносили от берега пыль, ставшую мутью. Мир их не просто был вечен, это они сами создали время. Здесь в полосе метров двадцать от кромки залива, где мир песка, грелись на солнце широкие лужи не глубже трех сантиметров. К одной из них, через длинную узкую косу перетекали, могли добежать, став совсем легкими, волны. Дождь прошел недавно, и небо было пустой синевой. Солнце, казалось, в него было вставлено кем-то. Когда вода перетекала песчаную косу или вбегала по узким протокам — пересекалась с возвратною миниволной, два встречных ритма тогда создавали стоячие волны — на неглубокую воду, на темный песок под ней была словно брошена мелкая слабо дрожащая сеть из застывших изогнутых ромбов. И блеск слепящего солнца играл на этой живой замеревшей сети, рождая тысячи солнечных зайцев. Золото только застывший металл, цвет его слишком уж томный, а эта легкая слабо игравшая сеть светотеней на дне и в воде была намного светлее. Может быть, если бы там был человек и, сняв обувку, не закатав даже брюк, встал бы в такое мерцанье, то его тело, лицо, стали б лицом, телом бога. Но только воздух сам мог, наклонившись, смотреть в это дрожащее море переплетенных светящихся нитей.

Солнце, если взглянуть на него, плавилось там у себя и еще прямо в глазах на ресницах. Пришлось смотреть под ноги на рыжеватый песок, ждать, пока чернота в поле зрения растает. Но и так радиация ощущалась во всем — что-то насыщавшее воздух. Светлый песок желто-сер, но только свет от него отражается белый. Я не хочу двигать в нем свои ноги, но все же нужно дойти до холма — чтобы за ним не нашел меня ветер. Места там мало, все занято — и, пропади, лягу здесь — мне лень куда-то идти, да и, к тому же, мне грустно. «И он пошел в Петродворец, потом пешком в Торжок — он догадался наконец, зачем он взял мешок» — чтоб загорать, я достаю из пакета мешок, расстилаю, сажусь — нет даже сил, чтоб раздеться. А в Петергоф я, конечно, хочу, да хоть «на катере к…» — я же не небо, всегда это видеть.

И, все же, память живет, и она хочет найти во мне место. Я замечательно помню, что было. Через фильтрацию всего сознанья, кажется, что я не все тогда понял.

…На тренировках два раза в неделю, молча, вдвоем мы бежали свой кросс, и в основном в Нижний Парк — зимой, весной, под дождем или снегом, как, может быть, еще бегают звери — ровный размеренный ход — вот на краю поля зрения ели, это еще только парк НИИБи, вот появились машины — шоссе, справа уже магазинчик, скоро — слева вдали полусгнившее кладбище, где Сэм копался в могилах. Вот — эта дырка в заборе, Парк, мы бежим по дорожкам, нет никого, и весь Парк — только наш. Поодаль ящики, шедшие вверх у Большого Фонтана — в них были укрыты на зиму все золотые фигуры. Мой Монплезир, поворот, и, как пришли, мы уходим — где бы я ни был с тех пор, я всегда часть того Парка — бег и свист ветра. Если я памятью долго смотрю, все вокруг падает не в никуда — оно становится точками Нижнего Парка, но Парк при этом немного другой — он много глубже, деревья в нем всегда по-зимнему голы, и они выше, живее — они, в самом деле, все видят, по-своему все понимают. Я будто просто иду по огромным слегка рыжеватым аллеям, но раздражаю деревья. И они даже совсем не деревья, а что-то, что, поднимаясь наверх, может все время ветвиться. А я иду, и иду, но я всегда остаюсь, лишь облака безразличны, только для них этот Парк не предел, и ни кому, кроме них, нельзя выйти оттуда…