Владимир Маканин - Две сестры и Кандинский

Обнимает Ольгу.

И, как всегда, такое неподдельно долгое, трепетное первое объятие Максима!

— И кстати. Дай мне немножко деньжат. Я же совсем на мели. На мелкой мели.

— Подожди, Максим. Ты обещал устроиться работать в музыкальную школу… Ты ведь пойдешь на работу?

— Да, да, но не сию же минуту.

— Ты обещал.

— Я жду из этой чертовой школы результатов. Я же прошел их придурковатое собеседование.

— Это было давно.

— Лёльк!.. Вокалист второй день ничего не жрал! И ведь он без женщины. Имей совесть!

— Но у меня так мало денег. А зарплата, Максим, только на будущей неделе!

— Но ты что-то говорила про зеленые.

— Запас на черный день…

— Так чего же мы ждем! День вполне черный. Куда еще чернее?.. Сто долларов?.. Какая замечательная бумажка! Ее надо разменять!.. Оль! Родная моя!

И объятие мягко распалось.

После крохотной (ну пустяковой) заминки с деньгами Максим усаживает Ольгу в другое кресло — в мягкое, удобное, самое лучшее здесь.

Все для нее.

Максим трогателен и заботлив. И жестом говорит ей — нет-нет, не вставай, Оль! Чтоб без лишнего движения. Чтоб полное счастье… Он чуть ли не бегом принес ей горячий шоколад. Не пролил. Не споткнулся…

Горячий шоколад! Сидя! Утопая! В единственном здесь большом кресле!

Глубина кресла — глубина счастья, разве нет?

«— Твой потрясающий открытый характер! — повторяю я Максиму как бы между прочим.

Эта попритершаяся фраза у меня теперь наготове. Я расту. Я теперь быстро расту. Мужчина тоже не замечает повторений. Абсолютно! Если его хвалят… Его слипшиеся мелкие радости.

А горячий шоколад и любовь в глубоком кресле почти каждый раз связывались теперь с зеленой бумажкой в сто долларов. Которую надо разменять… И я ее отдавала… До последней. Главное было не разменять любовь. Не разменять ее на ссоры.

Ну а как иначе — не возьмет же он деньги сам!..

Максим, не торопясь, подает мне мою сумочку. Чтобы я своими руками выдала хоть что-то на прокорм барабанщика и на женщин вокалиста.

— Нет-нет, родная… Своей рукой.

— То, что ты, родная, называешь моей открытой бесхарактерностью, во всяком случае, намекаешь на это, — и есть мой характер. Это, Оль, потому, что мы рок-музыканты!.. Это не от природы. Это не от генов. Это от магии музыки.

А я рылась в своей, увы, не бездонной, доцеженной сумочке — и ляпнула: — Как-то удивительно, Максим. Как-то неожиданно, если твой бег на месте — от магии музыки.

Он ничуть не рассердился:

— А не спеши удивляться, Оль, — обдумай эту мысль сама на досуге. И выдай-ка мне наконец денежку.

— Уходишь?

— Но сначала я еще разок сделаю тебе горячий шоколад-соскребыш.

И убежал. Он как-то спокойней стал убегать. Задумчивой трусцой.

— Жить, жить, родная, — вот в чем сейчас мелодия!.. Пей шоколад и радуйся. Пока он есть… Пока горячий! Пока сладкий!

— Максим!

А уже убежал своей легкой трусцой. Я-то думала, он за шоколадом.

Как с горы вниз.

Притом что я все время сама себя пугала — каждая, мол, следующая любовь у женщины проносится быстрее предыдущей».

Убежал к проблемному барабанщику. Или к сумасшедшему вокалисту, который едва-едва научился читать ноты, но уже грозил Максиму, что уходит петь в ближайшую церковь — там неплохо платят.

А теперь еще и популярность: саксофонист с кем-то подрался… прямо на улице… сколько у Максима хлопот!

В этот же вечер (для погрустневшей Ольги очень вовремя) раздался телефонный звонок… Издалека!

Взяла трубку, а там сильный, чуть глуховатый баритон. Мужской голос, вызывающий доверие.

— Здравствуй, Ольга. Здравствуй, дочка… Я так простецки называю тебя дочкой… Я — отец Максимки. Он рассказал. Он рассказал мне о тебе. И первое, что я тебе скажу, — сочувствую.

Ольга вся всколыхнулась, почти кричит. Словно бы ждала звонка.

— Как я рада вас слышать! Как хорошо, как правильно, что вы позвонили…

— Знаю, с ним трудно.

— Что вы!.. Конечно, конечно!.. Я счастлива. Да, да, проблемы тоже…

— Поменьше спорь — почаще прощай.

— Я прощаю. Прощаю…

— Значит, умная. Он молодой и взбалмошный — думает, что подражает мне. Копирует внешнее… У меня по жизни много друзей — вот и он хочет сразу и много.

— Да, да!

— Он пока что глуп — глуп по-мальчишески.

— Как вовремя вы позвонили. Как радостно мне вас слышать!

— Когда я вернусь в Москву, мы поговорим обстоятельно. Мы поладим, Ольга… По телефону мозги мягко ему не вправишь. А как еще?.. Поэтому я уже решил — я возвращаюсь… Ради вас обоих… Возвращаюсь в Москву, в мою подзабытую квартиру на Арбате…

— Я… Я скажу вам… Я постарше его…

— Знаю.

— На четыре года.

— Знаю. И не робей, я эту житейскую арифметику предвидел — знал заранее… У меня сердце болело. Потому что Максиму как раз и нужна жена постарше. В пределах. Года на три-четыре… Моя покойная жена тоже была меня постарше. И это оказалось — моя судьба.

И глуховатый, сильный, лишь чуть ущербный на звук мужской голос добавил:

— Оказалось — мое счастье.

Разговор бросил ее в жар. Разговор окончен. Но Ольга удерживает в ладонях тепло телефонной трубки. Не выпуская из рук, как залетевшую вдруг птичку. Мелкую горячую птичку. Ее жаркое тельце.

Года на три-четыре.

Ей представляется, что она в полной тьме. В темноте… И что некий вневедомственный лучик света, случайный, заблудившийся, соскользнул и упал на нее.

Улыбнулась.

И негромко, на пробу, произносит, ух, ты!.. словцо, которое так часто и так запросто произносит Максим:

— Батя.

Объявившийся отец Максима — горячая новость, которая сестрами обсуждается по телефону сразу же. Не знак ли Ольге с синего-синего неба? Не в помощь ли ей?.. Отец лепит сына. Отец умело прощупывает сына. Разве нет?.. Как скульптор!

Инна тут же! Спешит с наглядно утверждающей мыслью: — А разве наш отец не скульптор? В этом суровом смысле… Не пытался разве слепить нас обеих на свой диссидентский вкус?

— Не знаю.

— А я знаю. Я нет-нет и слышу за спиной… А-а! Дочь Тульцева? Что вы от нее хотите!.. Того самого?

— А для меня «дочь Тульцева» — как натужная нагрузка при первом общении с мужчиной. Как клеймо. Которое хочется скрыть. Что-то вроде клейма миледи… Клейма, от которого попахивает долгим женским одиночеством.

Инна смеется: — Ну-ну. По тебе не скажешь о долгом женском одиночестве… Миледи!

Ольга тоже смеется: — Ах, злюка!

Сестры при счастливом случае не прочь поддразнить одна другую.

Но вот уже Инна возвращается к бодрящей сегодняшней новости: — Ты, Оль, лучше расскажи еще про Максимкиного отца. Про голос… Как именно он говорил… По голосу можно угадать многое. Можно предвидеть.

— В голосе была забота. Честный, сильный мужской баритон.